— Ничего не меняем! — грозно одернул господин Жагин. — Просто покупаем недорогое, неброское… Не выше Армани… Все в тон, цвета деловые! Понял?
— Все понял.
— Обычный «мерседес» возьмем. За рулем сам буду отныне.
— А лимузин? — стилист надеялся по глупости.
— Корыто Милочке отдайте. Пусть на нем в Воронеж, к маме… Чего стоишь? Выполняй! К вечеру чтобы все было!
— Так не успею, Эндрю Васильевич!
— Другой успеет!
— Успею!
Исчез, как короткий ночной сон.
Попросил, чтобы вернули помощника. Нашли здесь же, топтался возле ворот, сопли растирал — милости ждал.
Привели.
— Ты вот что, Антон Искандерович, позвони Самой и сообщи, что я больше с вокалистами не работаю!
Антон от сего известия побледнел и покачнулся:
— У нас же контракт на десять лет!
— Рвем.
— Разорит.
— Авось нет… И остальным двоим тоже сообщи — финита ля комедия!.. Пусть идут к Белоцерковскому! Вот порадуется страдалец!
— По миру пойдете!
— По миру — это хорошо!
— Что делать станете?
— Я теперь, Антон Искандерович, с ударными инструментами работать буду. Ты, кстати, набросай мне договорчик между ксилофоном и мной. Все по-честному. Пятьдесят на пятьдесят. Без всяких штрафняков… Все дела сделаешь — считай себя уволенным с хорошим выходным пособием.
— Понял, — ответил Антон, чувствуя себя негром Этьеном.
— Ну и иди тогда, если понял…
А потом господин Жагин и остальных попросил вон! Всех!
Рыдали, умоляли, грозили — всех вон!!!
Через два часа господин Жагин вышел во двор в одних трусах и подставил бритую голову невесть откуда взявшемуся солнцу. Было морозно, но жирное продюсерское тело холода не чувствовало. Эндрю Васильевич сел на лавку под большую синюю елку и жмурился на голубое небо. С верхушки кремлевского дерева слетел огромный красноголовый дятел. Птица спикировала прямо на лысый череп господина Жагина и что было силы клюнула его в самую макушку.
Удар был настолько сильным, что пробил толстый череп. Птица отлетела на одно крыло, вознамерилась атаковать вновь, но Эндрю Васильевич, взмахнув огромной пятерней, поймал дятла на лету аккурат за шею, поднес к лицу и долго смотрел ей в пластмассовые глаза. Он чувствовал силу крыльев, жажду жизни, но сам истекал кровью, булькающей из макушки, а потому утер свободной от крови рукой правый глаз, ею же взялся за когтистые лапы и, молвив «что, падла, долеталась?», разорвал дятла пополам. Бросил останки на мерзлую землю, встал на них ножищами, поднял к небу окровавленное лицо и, потрясая протянутыми к солнцу ручищами, завыл. И содержалось в этом вое и страданий предостаточно, и силы недюжинной!.. Небо ответило небольшим снегом и ветерком, который занес в рану продюсера несколько крупиц обыкновенной земли.
Яков Михайлович сидел напротив клетки с Викентием и вел с сыном разговор на повышенных тонах.
— Ты ни на что не способен! Ты птица-паразит! Гадкая краснокнижная птица! — Психиатр распалялся: — Я отдам тебя в зоопарк! И денег дам на содержание!
Викентий прыгнул на стенку клетки и уставился в глаза отцу.
— Уууу… — он пытался что-то сказать.
— Не можешь, голубь-помоечник!!! Не можешь ты разговаривать! — И засмеялся. — Жрешь только бесплатно.
— Уммммм…
— И сынок твой безмозглый не смог пробить как следует этому жирному борову башку!
— Уммммм…
— Да нет у тебя ума! — успокоил Яков Михайлович и пыхнул птице сигарным дымом прямо в раскрытый клюв.
— Уммммеееррр сыыынн! — тоненько проговорил Викентий.
— Ишь ты, — психиатр почти удивился. — Говорящая птица! Редкость диковинная! Папагалло!!! — И опять засмеялся. — Папагалло — «попугай» на итальянском. Нет в твоем разговоре ничего удивительного! Попугай разговаривает лучше! Был же в гостях у Трифановской? У нее жако! Как говорит, стервец! Это дорогая птица! А тебя за рубль в базарный день!
— Уумерр сынн! — повторил Викентий и зацокал клювом. — Мой…
— И что теперь, траурный митинг устроить? Подумаешь, птица сдохла неразумная!
— Наа ммоих гллаззаах! Они нне нне раззумныеее…
— Так у тебя их десятки! Сыновей! — уточнил Яков Михайлович. — И о чем жалеть? Ладно бы они с мозгами были, хотя бы как ты… А так — простые дятлы! — засмеялся и вновь пустил едкую струю дыма.
— Тты гад, папа! — дельфиньим голосом определил Викентий и вдруг широко открыл клюв, испустив из птичьего нутра некий странный тончайший звук, так что у Якова Михайловича чуть барабанные перепонки не лопнули.
Психиатр, схватившись за уши, упал и корчился на полу нескончаемо. Пока Викентий испускал звуковые вибрации, Якову Михайловичу казалось, что некий человек в маске рубит его на куски. Делает это обстоятельно и явно имеет многолетний опыт. Сначала ногу отсек топором, вернее ступню. Затем вторую рубанул так, что она отлетела, будто пращей запущенная. А потом палач вогнал рыжий от крови топор точно в живот Якову Михайловичу. А из утробы — фонтан нефтяной. Здесь ужас психиатра на мгновение сменился предсмертной радостью, но она тотчас прошла, когда человек в маске прикурил сигарету, а ненужную спичку отбросил точнехонько в кишки психиатра. Яков Михайлович взорвался и разлетелся по миру. Каждая его молекула, летящая в неизвестность, испытывала нечеловеческий ужас и боль, будто сам Яков Михайлович отравил ее своими химическими препаратами…
Он пришел в себя на полу. Еще немного поерзал на паркете, а потом осознал, что его сущность находится в собственной квартире и ничего ужасного с ней не происходит. Он поднялся на ноги, поглядел на клетку с Викентием, отмотал события назад и вдруг просиял физиономией, будто действительно нефть нашел.
— Талант! — заверещал он, словно сам птицей стал. — Талантище!!! — Он даже попытался обнять клетку с Викентием, но чуть не уронил ее. — Ах, какой дар!!! — оборотился в самые глаза дятла. — Кешенька, еще так можешь? Какой талантливый беззвучный крик!
Птица дернула клювом:
— Дда. Нно ммне ннадо раззозлиться!
— Так разозлись! — попросил Яков Михайлович. — Только не надо палачей, отрубленных конечностей! Прямо как в дрянном фильме!.. Мы же не на скотобойне! Ты должен кричать так, чтобы ужас охватывал людей, понимаешь — ужас, и чтобы ужас не сопровождался картинками. У людей фантазия слабая, видишь, даже у меня. Всякая чушь видится, а натурального, первозданного ужаса не получается!.. А ты кричи, ори, распространяя ужас в чистом виде, — предложил Яков Михайлович и прижег лапу Викентия сигарой.
Птица молчала. Ей было больно.
