— Что ж, мы очень признательны вам за то, что смогли уделить нам свое время и внимание, — обращается она к Колину, пока надзиратель Мейкон и двое других охранников в форме осматривают чемоданчики и снаряжение.
Когда они доходят до защитной одежды, Колин их останавливает.
— Это трогать нельзя, — говорит он, — если не хотите оставить на всех этих вещах вашу ДНК, а я полагаю, не хотите, поскольку мы не знаем, из-за чего умерла эта леди.
— Пусть проходят так. — В мелодичном голосе начальницы тюрьмы прорезаются жесткие командные нотки. — Ты со мной, — бросает она надзирателю Мейкону, — отведем их в отделение «Браво».
— Там должен быть Сэмми Чанг из БРД, — говорит Колин.
— Да, его вроде бы так и зовут. Осматривает камеру. Как вы хотите это сделать? — Она обращается к Колину совершенно другим тоном, как будто меня здесь и нет, как будто мы заглянули сюда случайно.
— Что именно? — Первая стальная дверь открывается и с лязгом захлопывается за нами. Затем следующая.
Надзиратель Мейкон, на десять шагов впереди нас, разговаривает по рации с главным дежурным.
— Мы можем организовать для вас транспорт.
— Думаю, для ясности и простоты мы сами позаботимся об этом, — отвечает Колин. — Один из наших фургонов уже в пути.
Коридор, по которому ведет нас Тара Гримм, создает иллюзию лабиринта — каждый угол, каждая запертая дверь и смежный коридор отражаются в больших выпуклых зеркалах, висящих высоко на стенах, вокруг сплошной серый бетон и зеленая сталь. Мы вновь выходим в знойную духоту дня, где женщины в сером молча, как тени, бродят по тюремному двору, вручную выпалывая сорняки вдоль дорожек; в траве, под мимозами, сидят и лежат, высунув от жары языки, три борзые.
Заключенные наблюдают за нами с бесстрастными лицами, и я не сомневаюсь, что новость о смерти Кэтлин Лоулер уже разлетелась по всей тюрьме. Одна из них, особа весьма известная и якобы переведенная в изолятор строгого режима из опасения, что кто-то всерьез ей угрожает, не протянула там, в условиях максимальной безопасности, и двух недель.
— Долго мы их на улице не держим. — Тара Гримм обращается наконец ко мне. Надзиратель Мейкон открывает ворота, ведущие в корпус «Браво», и до меня доходит, что начальница имеет в виду собак. — В такую погоду они большую часть дня остаются в помещении, разве что только в туалет захотят.
Представляю, что, должно быть, творится в тюрьме, когда такая вот борзая сигнализирует о своих потребностях.
— Они, конечно, к жаре привычные — поджарые, морды вытянутые. Подшерстка у них нет, а на ипподроме сами знаете какое пекло. Так что здесь им хорошо, но осторожность все же не помешает, — продолжает она, как будто я могу обвинить ее в жестоком обращении с животными.
Звенят ключи на длинной цепочке, пристегнутой к ремню надзирателя Мейкона; он открывает дверь, и мы ступаем в унылое серое царство. Я почти физически ощущаю усиливающуюся тревогу, когда мы проходим мимо второго уровня зеркально-стеклянной башни, где невидимые охранники наблюдают и контролируют внутренние двери. Вместо того чтобы свернуть налево, к комнатам для свиданий, где я была вчера, нас ведут направо, мимо пустой кухни, где все из нержавейки, потом мимо прачечной с рядами мощных стиральных машин промышленных моделей.
Миновав еще одну тяжелую дверь, мы попадаем в открытую пустую зону со столами и стульями, прикрученными к бетонному полу, уровнем выше — узкий мостик, а за ним камеры с зелеными металлическими дверями, и из-за каждой в маленькое застекленное окошечко выглядывает лицо. Женщины-заключенные смотрят на нас пристальными немигающими взглядами, а потом словно по команде начинается стук. Они стучат ногами по металлическим дверям, и грохот стоит такой, будто хлопают врата ада.
— Ни черта себе, — говорит Марино.
Тара Гримм стоит совершенно неподвижно, ее поднятые вверх глаза скользят вдоль мостика и останавливаются на камере прямо над дверью, в которую мы только что вошли. Выглядывающее бледное лицо неразличимо с того места, где я стою, но я замечаю длинные каштановые волосы, немигающие глаза и неулыбчивый рот. Палец упирается в стекло в неприличном жесте.
— Лола, — говорит Тара, удерживая взгляд Лолы Даггет в непрекращающемся ужасном грохоте. — Всегда такая мягкая, безвредная, невинная Лола, — с издевкой продолжает она. — Вот вы и встретились. Несправедливо осужденная Лола, которую, как некоторые считают, надо вернуть в общество.
Мы идем дальше, проходим стеклянную дверь, минуем тележку с библиотечными книгами, стоящую рядом с незаконченным пазлом Лас-Вегаса, детали которого, рассортированные на маленькие кучки, лежат на металлической столешнице. Надзиратель Мейкон, звеня ключами, отпирает еще одну дверь, и, как только мы входим, грохот прекращается и наступает полнейшая тишина. Над головой по шесть дверей с каждой стороны, изолированных от остального отсека. На блестящих стальных замках некоторых из них висят белые пластиковые корзинки для мусора, лица в окошках самые разные — от молодых до старых, а напряженная энергия в них напоминает дикого зверя, готового к нападению, и это ужасно. Они хотят выйти. Они хотят знать, что произошло. Я чувствую страх и гнев, ощущаю их в воздухе.
Надзиратель Мейкон ведет нас к камере в дальнем конце, единственной с пустым окошком и приоткрытой дверью. Мы ставим на пол наши чемоданчики, и Марино начинает раздавать защитную одежду. В камере размером меньше лошадиного стойла следователь БРД Сэмми Чанг изучает блокнот, который, по-видимому, лежал вместе с книгами и другими блокнотами на двух выкрашенных в серый цвет металлических полках. На руках у него перчатки. Чанг с головы до ног облачен в белый «тайвек», который Марино называет балахоном, — это пережиток той далекой эры, когда большинство следователей обходились хирургическими перчатками да виксом.[34]
Чанг смотрит на Марино, потом на меня и обращается к Колину:
— Почти все здесь сфотографировал. Не знаю, реально ли сделать что-то еще — доступ-то широкий.
Он имеет в виду, что в камеру Кэтлин заходили охранники и другой тюремный персонал, а до нее здесь держали бог знает сколько других заключенных. Снятие отпечатков и другие рутинные судебно-медицинские процедуры, проводящиеся обычно в случаях с подозрением на насильственную смерть, вряд ли помогут из- за сильного загрязнения. Смерть в тюрьме, как и дома, осложнена тем, что отпечатки пальцев и ДНК значат очень мало, если убийца регулярно бывал на месте предполагаемого преступления.
Чанг осторожен в выборе слов и не хочет открыто говорить, что, если к смерти Кэтлин Лоулер причастен кто-то из тюремного персонала, стандартная обработка камеры ничего не даст. Он не скажет в присутствии надзирателя Мейкона и Тары Гримм, что главной его целью по прибытии сюда была охрана камеры Кэтлин, чтобы никто, включая этих двоих, не трогал возможные улики. Конечно, к тому времени, когда Чанг приехал, защищать неприкосновенность чего бы то ни было могло быть уже слишком поздно. Мы ведь не знаем, как долго на самом деле Кэтлин пролежала мертвой, прежде чем о случившемся были извещены БРД и служба Колина.
— Тело не трогал, — говорит Чанг Колину. — Она так и лежала, когда я прибыл сюда ровно в час дня. По имеющимся у меня сведениям, к моменту моего приезда была мертва уже около часа. Но точного времени никто не назвал.
Кэтлин Лоулер лежит поверх смятого серого одеяла и грязной простыни на откидной, привинченной к стене узкой стальной койке под щелью зарешеченного окна. Ее тело наполовину завалилось на бок, глаза приоткрыты, рот разинут, ноги свешиваются с края тонкого матраса. Штанины брюк белой тюремной формы задраны выше колен, белая рубашка скомкалась на груди, возможно смятая во время неудачных попыток ее реанимировать. Или, может, она металась перед смертью, меняла позу, лихорадочно пытаясь лечь поудобнее, облегчить свои страдания.
— Реанимацию делали? — спрашиваю я Тару Гримм.
— Конечно, было сделано все возможное. Но она уже умерла. Все произошло очень быстро.
Мы с Марино и Колином надеваем белые комбинезоны, и тут я замечаю заключенную, пристально глядящую через стеклянное окошко камеры напротив. Немолодое уже лицо, рот с опущенными вниз уголками, плотная шапка курчавых седых волос. Когда я поднимаю на нее глаза, она тоже смотрит на меня и
