Лесь ухватил излучатель, повернул банку донышком к свету. И «лейденская» банка стала наполняться привычной теплой тяжестью…
Потом солнце ушло, блики на маяке погасли, и на нем включился изумрудный электрический свет. А скоро и этот свет исчез – в комнате Ашотика закрыли дверь. Но энергонакопитель оставался теплым и увесистым. Лесь прицельно глянул вокруг.
Из-под кровати торчал желтый стержень. Это валялась там бамбуковая флейта – неудачная самоделка. Из открытой двери падал свет лампочки и горел на бамбуке, как на солнечном кузнечике!
И Лесь, послушавшись толчка нервов, направил излучатель на флейту. Нажал спуск.
Это всего лишь на миг. Тут же Лесь застеснялся самого себя. Что за чушь? Зачем он тратит энергию на бесполезную дудку?
А блик на лаковой поверхности дудки разгорелся, словно свечка. Так и просил: возьми в руки!
И Лесь взял.
Облизнул губы. Медленно поднял к ним легкую трубочку. Дунул. Негромкий переливчатый звук возник в тишине вечерней комнаты. И Лесь… он вдруг понял, что
Це-це притихла за дверью. Кузя замер на подоконнике. А Лесь играл, радуясь своему умению, но растворял эту радость в сдержанной грусти мотива.
Две желтые бабочки влетели в окно, кружились около Леся, садились на плечо и на локоть. Он кивал им и продолжал играть.
А когда мелодия кончилась, он услышал:
– Ой, Лесь! Где ты так научился?
В окне торчала голова Гайки.
Желтые бабочки
– Лезь сюда, – сказал он Гайке.
– Лучше ты выбирайся. Мне трудно…
Лесь выскочил в окно. Еще светило закатное небо, и Лесь увидел, что у Гайки забинтованы оба колена. Гайка тоже посмотрела на них:
– Еле сгибаются… Мама целый день не выпускала из дома, а я просилась к тебе. Сейчас пришел папа и отпустил…
– Я и не знал, что ты тоже была там. В балке…
– Была. Не успела…
– Никто не успел. И Вязников…
Они помолчали.
– Лесь, я даже не догадывалась, что ты умеешь так играть, – сказала Гайка.
– Я не умел. Это само собой получилось.
– Разве так бывает?
– Излучатель помог. Вязников его исправил, а я зарядил…
– Вязников – он все-таки молодец… Да?
– Только Вельку уже не спасти. Поздно…
Гайка отвернулась и сопела. Лесь тихо спросил:
– Ты не знаешь, его увезли? Ну… то, что от него осталось? Или бросили там?
Гайка молчала.
– Если бросили… надо похоронить, – совсем уже шепотом сказал Лесь. В горле защекотало.
Гайка не отвечала. И Лесь вдруг понял, что молчание ее – удивленное.
Наконец Гайка сказала нерешительно:
– А ты… значит, не видел, что с ним случилось?
– Что? – Лесь вспомнил желтые клочья.
– И тебе не говорили?
Лесь мотнул головой.
– Он ведь… превратился в бабочек. В желтых…
– В бабочек? – выдохнул Лесь. И поперхнулся.
– В целую тысячу. Нет, в миллион… И они тучей стали кружиться над кустами… И с ними ведь ничего не сделаешь, в бабочек бесполезно стрелять из автомата, – в голосе Гайки мелькнуло горькое торжество. – А над «лиловыми беретами» все теперь смеются, говорят: приняли большую стаю бабочек за чудовище, устроили охоту. Чуть не постреляли ребят, которые там играли. То есть нас…
– А потом? Эти бабочки… они улетели?
– Не все. Их там еще много над тем местом. И вообще в балке. Так рассказывают.
Лесь конечно же вспомнил желтых бабочек, что недавно садились ему на плечо и на локоть.
И задохнулся от догадки!
Догадка была острая, как боль, и сладкая, как слезы облегчения. Лесь теперь
– Гайка, идем!
– Куда?
– Туда! В Мельничную балку… Ой, тебе нельзя на таких ногах. Ладно, шагай домой, я потом к тебе забегу…
– Я с тобой!
– Ты же еле ноги сгибаешь!
– Хорошо сгибаю! Одного тебя я не пущу!
– Тогда держи фонарь!..
На улицах фонарик был пока не нужен: закатное небо еще не совсем погасло, сумерки были редкие, прозрачные. В них ярко белели Гайкины бинты. Впрочем, ноги она сгибала нормально и от Леся не отставала, хотя шел он торопливо.
А несколько бабочек – светлых, словно клочки желтого заката, – трепетали над Лесем и Гайкой. Кружились, улетали вперед.
Казалось, зовут за собой.
До Мельничной балки добрались за пятнадцать минут.
На склоне, среди мохнатой чащи, было уже темно, Гайка включила фонарик. Она охала и кряхтела, но храбро держалась рядом с Лесем.
А бабочек становилось все больше. Они роились над головами, щекотали крыльями лица и голые руки. Солнечными зайчиками вспыхивали в широком луче. А когда Лесь и Гайка поднялись до
– Гайка, свети, не выключай!
И он заиграл. Это был всплеск светлой печали и радости – одновременно. Музыка «анданте модерато», которая свободно полилась из бамбуковой флейты, пела голосом грустной победы. Грустной – потому что на свете оставалось много несчастий и слез. Но все-таки – победы, потому что на этот раз Лесь одержал над бедою верх.
Он был в этом уверен. Он точно представлял, что сейчас произойдет.
