Впрочем, схватиться за шею он не успел. Один из воинов коротким ударом кинжала снес голову сеньора Абеляра и она упала на ковер, почти без звука, откатившись почти к ногам Маштуба.
Маштуб засмеялся.
– Вырвите толстому собаке-латинянину глаза, – перевел толмач глухим голосом приказ Маштуба. – Вырвите толстому латинянину глаза и спрячьте его в темницу, пока не найдется желающих выкупить его из позорного плена. Бросьте в темницу и всех этих недостойных, – указал Маштуб на оруженосцев сеньора Абеляра.
Серкамон слышал слова Маштуба как бы издалека.
На его глазах схватили и увели взревевшего от гнева барона и скованных ужасом оруженосцев.
Какое-то время рев еще барона раздавался за шатром, затем стих, наверное, барона успокоили сильным ударом. В шатре остались толмач, три воина, снова возлегший на свое низкое ложе Маштуб и труп сеньора Абеляра. Кто-то из воинов, засмеявшись, пинком перебросил голову несчастного сеньора Абеляра к его бездыханному телу.
Уже сегодня барон потеряет жизнь, вдруг вспомнил серкамон слова храмовника брата Серджо. Когда Господь чего-то не хочет, он лишает несчастных зрения.
Серкамон перекрестился.
Иисусе сладчайший, дева Мария, даю священный обет петь святой подвиг, пока я жив.
Даю священный обет неустанно всю жизнь ходить по пыльным дорогам и неустанно поднимать благородных баронов и даже простолюдинов в святое странствие. Пока есть силы и голос, пока не вырезан мой язык, даю священный обет поднимать все новых и новых пилигримов в святое странствие, до тех пор пока не будет сорвано и истоптано ногами последнее желтое знамя неверных, пока кровь их не затопит долины и не останется на святой земле ни одного неверного, попирающего чистую веру Христа. А если мне дано пасть прямо сейчас от рук неверного, Господь, укрепи мои силы! Я буду петь подвиг и там, куда призовет меня Господь. Во веки веков я отдаюсь твоей воле.
Он поднял взгляд на Маштуба.
Маштуб высокомерно усмехнулся.
– Ты, кажется, серкамон? Это так? Ты, кажется, поешь в шатрах собак-латинян?
– Да, – смиренно кивнул серкамон.
– Я хочу услышать твое пение.
Толмач перевел слова Маштуба и облизнул пересохшие губы.
Было видно, как ему страшно.
Наверное, толмач боялся, что очень скоро его голова может оказаться рядом с головой сеньора Абеляра.
С таким же интересом, но без страха, смотрели на серкамона воины, чуть приобнажив, чуть вырвав из ножен кривые сабли. Только голова сеньора Абеляра смотрел на серкамона ничего не выражающими широко открытыми глазами, в которых не было ни боли, ни гнева, одно равнодушие. И это тоже можно было понять, поскольку душа благородного сеньора Абеляра стремилась в это время в рай, в единственное достойное святого странника место.
Серкамон выпрямился.
Дева Мария, Иисусе сладчайший, страдавший за всех, отпусти мне мой последний грех, этот неверный должен увидеть, как уходят истинные христиане, те, которые никогда не меняют веру и не просят милости.
– Переводи, – сказал он испуганному толмачу.
И запел.
Его голос был ровен.
– Что он поет? – спросил Маштуб.
Серкамон не понял его вопроса, но увидел, как быстро и деловито заговорил толмач, переводя на птичий язык неверных дерзкие слова, изрекаемые в пении серкамоном.
– Тебя сейчас убьют, – сказал толмач, не меняя выражения и произнося слова так, чтобы никто не понял, что они, эти его слова, специально обращены к серкамону. – Тебя сейчас убьют. Ты глупец. Ты даже боишься признать, что воля Аллаха сильнее.
Некая странная сила овладела вдруг сердцем и голосом серкамона.
Вдруг серкамон иначе, чем всегда, совсем по особенному увидел каменные, искрошенные снарядами стены Аккры.
Они были освещены особым светом.
И он увидел далекие холмы, по которым еще змеились огни догорающего вереска. И увидел белые и алые палатки и шатры на холмах.
Господь не даст мне умереть, вдруг понял он. А я даю священный обет всегда и везде поднимать честных христиан на стезю Святого гроба. И буду длить свой обет, пока Иерусалим снова не вернется в руки христиан.
И почему-то подумал: нас предали тамплиеры.
И подумал: если Господь действительно видит все и захочет явить чудо и сохранит жизнь барону Теодульфу, и если даже барону Теодульфу вырвут его выпуклые глаза, но он останется жив, ни один тамплиер никогда больше не посмеет оказаться рядом с ним или хотя бы на расстоянии его вытянутой руки с мечом. Если барон Теодульф останется жив, он разрушит орден.
– Назови свое имя? – сказал толмач.
– Я просто серкамон. Я пою Святой подвиг. Если мне суждено умереть, я хочу умереть просто серкамоном.
И пояснил:
– Господь знает мое имя. Он отличит меня.
Толмач перевел слова серкамона Маштубу и, подумав, Маштуб понимающе покачал головой.
– Ты свободен, – сказал толмач.
– Как тебя понимать, отступник?
– Ты свободен и можешь идти в любую сторону. Неутомимый и строгий защитник веры Маштуб говорит, что у латинян мягкие языки. Ему не понравилась твоя песнь, но ему понравилось, что ты держишься так спокойно и так доверяешь своему Богу. Нет бога, кроме Аллаха, но Маштуб дарит тебе жизнь, потому что считает, что ни один побежденный никогда не сможет петь торжество. Он отнял у тебя это торжество, и это больше, чем ты думаешь. Это больше, чем глаза или уши, или даже сама жизнь.
И повторил:
– Уходи.
– Но я никуда не смогу уйти. Стоит мне отойти от шатра Маштуба, меня зарежут.
– Это твое дело, латинянин.
– Я не могу поверить, что Маштуб сказал тебе именно так. Переспроси Маштуба.
С некоторой неохотой толмач перевел слова серкамона Маштубу и начальник Аккры высокомерно рассмеялся.
– Маштуб сказал, что тебя проводят до стен крепости и даже выведут тебя за стены. После этого тебя отпустят и ты должен дойти до своих палаток сам и рассказать всем о благородстве Маштуба. Ты должен сказать, что все воины в Аккре носят на поясах пряди волос своих жен и детей и будут спасать их. Может, Аллах позволит и ночь выдастся темная, не будет Луны и многих костров, тогда ты доберешься до палаток латинян живым. А может, будет светло, тогда тебя поразят стрелы и дротики.
– Но ночь еще не наступила.
Маштуб неожиданно хлопнул в ладони.
– Пока не наступила ночь, ты будешь гостем Маштуба, – объяснил толмач. – Пей и ешь, набирайся сил. Сегодня ты гость Маштуба, он хочет еще слушать твои песни. Но не серди начальника Аккры, – быстро добавил толмач. – Пой ему про любовь.
– Я дал священный обет перед Господом петь только святой подвиг.
– Не серди Маштуба, – повторил толмач ровным голосом.
– Я дал священный обет.
– Тогда попробуй дожить до вечера.
Серкамон устало улыбнулся.
В шатер уже внесли шербет и горячую баранину.
Маштуб повел рукой, приглашая гостя сесть на ковер.
Тело сеньора Абеляра уже унесли, но его отрубленная голова все также равнодушно следила за приготовлениями.
– Разве голову сеньора Абеляра не унесут? – спросил серкамон.
– Сегодня сеньор Абеляр тоже гость Маштуба, – впервые усмехнулся толмач, с завистью поглядывая на дымящееся кушанья. – Он разделит с вами трапезу. Или просто поприсутствует при трапезе. Ведь ты знаменитый серкамон. Может, в прежней жизни сеньор Абеляр любил тебя слушать?…'
XVI–XVII
'…полуопустив веки, чтобы не выдать своей ненависти, серкамон снизу вверх смотрел на юную госпожу замка Процинта.
Серкамон не смог помочь барону Теодульфу, попавшему в руки неверных под Аккрой, зато Господь пожелал спасти его, серкамона, и сделал его свободным. Господь вывел его, серкамона, за стены вражеской крепости и ни одна стрела не вонзилась ему между лопаток.
Пройдя моря и многие земли, серкамон вновь попал в те края, о которых так часто вспоминал в неволе барон.
