Ганелон печально кивнул.
– Я знаю, ты донашиваешь чужие обноски. Большой пирог, запеченный в оловянном блюде, как правило, не доходит до тебя. Бывало, ты воровал сыр из мышеловок Гийома-мельника, – брат Одо прутиком быстро начертал на песке таинственный знак. – Я чувствую, ты готов к подвигу. Я чувствую, ты давно готов к подвигу. Тебя мучают видения. Тебя часто влекут звуки невидимых горнов и труб, голоса невидимых небесных труверов. Ты уже не раз видел в своих видениях деву Марию, – брат Одо быстро перекрестился. – И ты видел в своих видениях святого Петра. Он был одет в простую рубашку с продранными рукавами. Ведь так? Не стесняйся меня. Такие видения должны только радовать, они – вышний знак, Ганелон. Скоро ты будешь кем-то, а не просто робким мальчишкой из деревни, призванным госпожой для услуг. Скажи, Ганелон. У тебя, конечно, грязные ногти и госпожа смотрит на тебя с отвращением, но ведь тебе нравится госпожа? Разве это не так?
Ганелон печально кивнул.
Еще никто так толково не рассказывал ему про его жизнь.
– Ты ведь знаешь, кто такой дьявол?
– О да, – печально сказал Ганелон. – Он враг всего миропорядка.
– Верно сказано, – брат Одо перекрестился. – У каждого свое дело, каждый призван к тому, что ниспослано ему свыше. Простолюдин и виллан трудятся, священник молится, учит и наставляет, благородный рыцарь оберегает страну. Без божьих законов нельзя жить пристойно. Только животные обходятся без латыни и священного Писания. Мудрость наша через Откровение божье. Мудрость, Ганелон, это то, что Иисус открыл людям о Боге. Сам апостол Петр основал римскую общину и был первым ее апостолом. Римская церковь – главная во всей Вселенной. Земля Рима густо пропитана кровью мучеников, среди них Петр и Павел. Мы должны хранить завещанный ими порядок. Мир должен быть осиян. Еретики, столь расплодившиеся в Лангедоке, порождают ложные мысли и ложное отношение к вещам.
Брат Одо улыбнулся:
– Я вижу, ты понимаешь мои слова.
Ганелон кивнул.
– Жирные паштеты, сладкие пироги, крупитчатый хлеб, – продолжал брат Одо, с удовольствием обгладывая крыло гуся. – Тебе хочется полежать в душистой летней траве, а тебя гонят переносить тяжелые мешки или убирать навоз из грязного коровника. Тебе хочется съесть кусок вкусного окорока, – брат Одо вытер ладонью испачканную жиром рябую щеку, – а тебе дают сухую кукурузную лепешку. Люди темны, Ганелон. Даже священное Писание они усваивают не по тексту, а из слов ученого клирика. Их слова – слова Бога, но их дела часто дела дьявола. Зато ты, Ганелон, разбираешь латынь, ты умеешь объясниться с сарацином и с греком. – Брат Одо произнес – с грифоном. – Это особый дар, Ганелон. Я чувствую, ты наделен харизмой, в тебе есть способность видеть тайное, скрытое от глаз. В тебе есть вера. Борьба града небесного и града земного – вот благодать верующего. Считай, Ганелон, что ты уже на пути к спасению.
Он замолчал.
Ганелон терпеливо ждал.
– Твоя госпожа из замка очень мила. Но она строга, ее зовут Амансульта. Вы прозвали ее Кастеллоза…
Брат Одо задумчиво потер переносицу, его глаза совсем округлились и совсем сошлись к переносице:
– Твоя госпожа много знает. Она молода, но много знает. У нее в замке бывают странные люди. Например, совсем недавно у нее был один необычный старик, я знаю. Он носит красную шапку и очень длинный волочащийся по земле плащ. Зачем он приходил, Ганелон?
Ганелон пожал плечами.
– Известно, граф Раймонд Тулузский покровительствует необычным людям. Он дружит с твоей госпожой. Это гордыня, Ганелон, хотеть знать больше, чем тебе предписано церковью. Гордыней, Ганелон, как правило, бывают обуреваемы люди, в душе предающиеся дьяволу. Именно они дерзают сравниться с Богом. Но пока они тщетно стараются выковать в кузнице дьявольской самую наираспрекраснейшую вещь в мире, Ганелон, Господь великий одним движением обращает паука в Солнце. Тогда испуганный дьявол делает так, что искаженное похотью лицо становится похожим на морду животного. Ты ведь видел такие лица?
Брат Одо шумно отрыгнул. Он, наконец, наелся.
– Необычные и необыкновенные люди, Ганелон, очень часто обуяны гордыней. Твоя госпожа тоже необычный и необыкновенный человек, она бежит людей, искренне посвятивших себя Богу. Она умеет объясниться с пленным сарацином, она изучала риторику в монастыре Барре, она знает философию, она держала в руках старинные инкунабулы, каких нет даже в Латеранской библиотеке.
Голос брата Одо стал вкрадчивым:
– Но дьявольская гордыня, Ганелон! Никогда не торопись устремляться на прекрасное. Беги от прекрасного, неважно, в каком облике оно предстанет перед тобой. Прекрасное это тень, подобие тени, а стремиться надо к тому, что само по себе отбрасывает тень. Ты понимаешь?
Ганелон смиренно кивнул.
Он был смущен.
Его охватило смятение.
Никто никогда не разговаривал с ним столь открыто и просто.
Он верил брату Одо.
Ему хотелось верить брату Одо, как всегда хочется верить человеку, с которым ты только что разделил трапезу. Пусть даже этой трапезой был всего лишь краденный гусь.
Ему хотелось говорить с братом Одо. Ему было о чем рассказать брату Одо. По неизреченной своей милости Господь, при известных немощах, наделил Ганелона острым зрением и острым слухом. Он не раз слышал из-за приоткрытых дверей залы, освещенной факелами, негромкие голоса госпожи и монаха Викентия. Странные пугающие голоса. Не всегда даже можно было понять, о чем, собственно, они говорили.
Но Ганелон все хорошо запоминал.
Он, например, сам слышал, как Амансульта произносила:
«Вот видишь… На пергаменте опять проступили слова…»
Наверное, они восстанавливали текст старой книги.
«Вот видишь… – Голос Амансульты был полон странных надежд. – Вот видишь, вот здесь… Здесь вполне можно прочесть слова…»
И голос Викентия из Барре, писклявый мышиный голос, произносил вслед за Амансультой некие слова, увиденные им на пергаменте:
«Для того, чтобы достичь… Для того, чтобы достичь глубин познания… Да, я отчетливо вижу, что тут начертано именно так – глубин… Для того, чтобы достигнуть глубин познания, не всегда следует искать тайных проходов… Иногда достаточно поднять уровень вод…»
«Я не понимаю. Что это может значить?» – слышал Ганелон негромкий голос Амансульты.
«А разве слова всегда должны что-нибудь означать?» – удивленно спрашивал Викентий из Барре.
Да, Ганелону было что рассказать брату Одо.
Он, например, слышал о некоей неистовой Джильде из соседней деревни. Джильда была толста и в чреве ее часто стонал дьявол. Он слышал о рыцаре из Нима, которого конь самым волшебным образом всего за час доставил из Иерусалима в Ним и обратно. Он видел старинные книги, на полях которых теснились частые пометки Амансульты и монаха Викентия. Он даже уже догадывался, зачем Амансульта так часто уходит на древнюю мраморную дорогу, стремясь опять и опять увидеть верхний пруд…'
VIII–XI
'…нисколько не удивился тому, что Амансульту сморил сон.
Вода журчала, в пруду она заметно поднялась. Полдневный жар смирил птиц, звенели только цикады.
Ганелон боялся уснуть.
Он боялся упустить Амансульту.
Он помнил слова брата Одо и знал, что послан сюда для спасения души своей госпожи. Он молится за нее, он удручен гордыней своей госпожи, он озабочен ее греховностью.
Ганелон боялся уснуть.
Борясь со сном, он смотрел в небо.
Борясь со сном, он снова и снова взглядывал вниз в долину, заново пересчитывал бойницы и окна замка, вспоминал странные вещи, расплывчатые, неясные, как расплывающиеся в небе облака.
Гордыня.
Брат Одо прав.
Дьявольская гордыня.
Дьявольской необузданной гордыней поражен весь род барона Теодульфа, до Торквата, а может, и еще глубже.
Однажды Ганелон сам видел, как бородатые дружинники по личному наущению пьяного, как всегда, барона Теодульфа густо вымазали пчелиным медом и вываляли в птичьем пуху в неудачное время проезжавшего мимо замка самого епископа Тарского.
Прежде чем бросить несчастного, облепленного птичьим пухом и громко рыдающего епископа в ров с грязной водой, старика в голом виде заставили успокоиться, а потом как бы весело петь и плясать наподобие ручного медведя и даже по несколько раз повторять вслух прельстительные слова куражащегося пьяного трубадура.
Несчастный епископ Тарский, облепленный пчелиным медом и птичьим пухом, раскачивался из стороны в сторону, как медведь, слабо переступал по земле слабыми ногами, в глазах его стояли слезы, но до умопомрачения испуганный рослыми дружинниками, он послушно повторял:
Несчастный рыдающий епископ раскачивался и подпрыгивал наподобие ручного медведя и, как кукла,
