— Бога бы поймать, — заметил кряжистый, — Гвина того же… Нашим, кто ещё остался, было бы не обидно.
Друид-кузнец поскрёб густое темя. Кряжистый с завистью последил — у самого блестела плешь, не хуже епископской тонзуры. Правда, совершенно естественная. А если учесть, что лоб приходилось подбривать, сущая глупость получалась. И неблагообразие.
— Где ж его возьмёшь, — сказал, — Да и не хорошо. Как-то же обходились раньше цыплятами и овцами… Ты — вообще коров резал. Может, взять много скотины? Целое стадо?
Обсудили. Выходило — без толку. Богиню не подделать…
Вернулся седой. Выслушал. Поочерёдно поднимал то одну бровь, то другую, то обе разом. Временами чуть прижмуривал морщинки вокруг глаз.
— А зачем? — спросил наконец, — Самозванке, если человек, и корова сойдёт. Управимся. А сида выживет сама. Наше дело только облегчить. А это — травы, отвары. Спину помять, конечности, чтоб не застаивалась кровь. В общем, завтра предлагаем помощь Дэффиду ап Ллиувеллину — так хозяина зовут. А для начала попросимся хоть одним глазком на сиду посмотреть — чтобы установить, какие именно зелья варить придётся.
— Мне проще, — сообщил кряжистый, — я руками лечу и языком. Только вот от отравлений обычно не помогаю. Ну, а эллилов прострел или одержимость — всегда пожалуйста.
Родичи собрались, чтоб не отнимать воздуха, в соседних комнатах. При Немайн осталась только мать и целители. К тому времени, когда Дионисий со свитой вошёл к болящей, мэтр Амвросий уже заканчивал допрашивать сиду.
— Пульс бешеный, — констатировал врач, — Немайн взрывается изнутри, как мех с перебродившим вином. Но это ненадолго. Хотя бы потому, что сердце долго такого не выдержит.
— Не надо долго, — сида едва говорила, — надо достаточно. Это… испытания. Как новой колесницы… Органы… Как механизмы… По очереди… Сейчас сосуды. Потом другое… Я скоро забудусь опять. Надолго… Не навсегда… Надо только ухаживать. Знаете лучше… чем я.
Немайн замолчала в чуткой тишине. И епископ, понявший главное, спросил.
— Сколько у нас времени, мэтр?
— Не знаю…
— Хорошо, начнём. Возможно, успеем…
Пирр до рези в глазах всматривался в багровое от болезни пятно лица. Глаза — серые. Рыжая. Волосы коротко отрезаны — да, про это сообщали… Спокойна. Молчит. Не узнаёт? Не подаёт вида? Или измучена болью? Скорее последнее.
Начали читать обычную заутреню — самый короткий вариант.
— Что вы делаете?
Луковку Пирр видел впервые. Дионисий — нет. Решил — проще и быстрее объяснить.
— Лечим твою подругу. Соборование есть таинство, исцеляющее тело и душу через молитву и прощение грехов. Не мешай — она едва в сознании, а для покаяния сознание необходимо…
Нион пошатнулась. Происходившее было странным — и почему-то знакомым. Может быть потому, что происходило обращение к силам, превосходящим человека? Превосходящим и Неметону! К той силе, которую признала богиня, рассорившись со старыми божествами. Но доверить этим людям делать с Неметоной это таинственное страшно…
— Тогда сделайте это и со мной! — выскочило само собой, как и должно, — Я — она. Не вся. Но — часть. Вот. Я объяснить-то не могу!
Епископу перевели.
— Можно, — согласился Дионисий, — а ты крещена, дочь моя?
— Я это она. Раз Неметона крещена, значит, и я.
— Нельзя так. Ты это ты, ибо пред Господом каждый станет на месте своем… А ты человек, и душа у тебя своя есть.
— Раз она крещена, значит, должна и я! — речь странно напомнила Дионисию ту, которая сейчас лежала на болезненном одре, — Такого же быть не может, не положено… Ну или крестите меня отдельно.
— Ты понимаешь, чего просишь?
Нион кивнула.
— Единения.
Дионисий тяжко вздохнул.
С постели больной снова раздались слова.
— Крестите её.
— Она ведь не понимает, — заметил викарий, — видно же… Так нельзя.
Больная кашлянула. Перевела дух.
— Сакс, приходящий в церковь потому, что это делает король, понимает больше?… Даже если вызубрил нужные слова… Она искреннее ребёнка, который не понимает совсем ничего. И мудрее меня… У неё нет земной учёности, зато есть сердце, чувствующее правду…
Старому священнику, видимо, стало трудно стоять. Но от поддержки викария он отказался.
— Разве этого мало?… А наставить в вере — найдётся кому. И — она это я. Поверьте. Она была моей жрицей… И если души у нас разные, то грехи… общие… Грех, совершенный двумя, и тому, и другому вменён. И если у меня есть надежда на спасение, прошу не отказывайте в ней и той, что шла по моим стопам.
У сиды пошла носом кровь. Бриана приложила влажный платок и принялась укоризненно смотреть на священство. Тогда заговорил Пирр — Дионисий успел заметить, как тот отреагировал на речь больной.
— Юная язычница говорила о единении с человеком, вызывающим восхищение… О единении, а не преклонении! А чувство общности и верность не есть сотворение кумира. Она меня даже немного удивила. Сколько христианок творит себе кумиров — из мужей и любимых, а иной раз из святых людей — а чаще людей, представляющих себя святыми. Полагаю, крестить её можно. Но если прямо сейчас, то больная не может быть восприемницей.
— Ох, — сказала Глэдис обречённо, представив реакцию мужа на обретение ещё одной родственницы, хоть и не кровной, — я…
— Её крёстной матерью буду я, — отрезала Анна, — возражения есть?
Не нашлось.
— Тогда — сначала соборуем Немайн, пока она в сознании, затем крестим её жрицу, — подвёл итог епископ Дионисий.
И снова зазвучали стихи покаянной утренней службы…
Крещение там, не крещение, а звали все Луковкой, никто слово не коверкал. Похожа. До слёз! За эти дни Глэдис попривыкла к нескладной девчушке, что неотлучно сидит при дочери, разве иногда до ветру бегает. Привыкла — молчит, делает всё, что ни скажет мать сиды. Заговариваясь, зовёт её именем Дон. Иногда говорит голосом дочери. Сильным и решительным. Но сейчас — сейчас просит от себя. Запинаясь и глядя в пол.
— Я снова не слышу Неметону… А настойка помогает…
— А тебе не надо слышать, — отрезала Глэдис, — надо губы смочить, пить дать, на бочок перевернуть, пузырь со снегом ко лбу приложить, где жар. Или грелку, если холодной будет. А пьяную сиделку до своей дочери я не допущу. Выбирай.
— Я должна быть рядом. Я — это она.
— Не для меня.
— Для меня. И для неё. Одежду свою дала. В кровати своей ночь спать позволила. Имя дала.
— Имя тебе Анна дала. Но верно, настояла на твоём крещении моя дочь. Так что она тебе и правда, кто-то вроде крёстной матери, хотя двух и не положено, — решила Глэдис, — Ну, так тем более настойку нельзя. Ты же теперь христианка. А прорицать пьяной — это самое язычество. И раз уж та, что должна тебя наставить в вере, пластом лежит, а вторая вокруг хлопочет… Читать умеешь?
