Николай Петрович негромко рассмеялся.
Голые стены.
Чужие, отраженные от голых стен голоса.
Постепенно, фрагментами, проявлялся, как на мокрой фотобумаге, мир. Непонятный металлический поршень, поблескивающий маслянисто, холодно, отчужденно… Сыромятные ремни на руках и ногах… Грубо сколоченный деревянный стол…
А на столе…
Зрение, наконец, вернулось полностью.
Валентин вздохнул.
А на столе лежал пистолет с вызолоченным курком. Не пригодилась ему машинка. Надо было сразу выбросить машинку. Все равно ведь никогда бы не пустил ее в дело.
– Узнал? – спросил Николай Петрович, присаживаясь на табурет, поставленный перед столом и глядя на очнувшегося Валентина.
Виктор Сергеевич (он стоял за спиной директора) решил, что вопрос задан ему:
– Чего ж не узнать, Николай Петрович? Игорешина машинка, точно! Я сколько раз ее видел! Опять же, курок…
– Это Серега вызолотил ему курок… – кивнул Николай Петрович. Он явно был в настроении. – Серега Кудимов знал толк в оружии. И учителем он был хорошим. А Игорек, вот сукин сын, подвел своего учителя. И нас всех Игорек подвел подло. Можно сказать, трусливо бежал Игорек с поля боя, позорно оставил врагу личное оружие.
Поднял серые внимательные глаза на Валентина:
– Ну, понимаешь, Валентин Борисыч? Понимаешь, дорогой, что нынче происходит? Люди мельчают, никому верить нельзя. Куда ни ткнись, везде одни разочарования и обиды. Трудно стало верить даже самым близким людям. А без веры как? Без веры нельзя.
Спросил:
– У тебя-то как? Голова не разламывается?
– Да ну, – хмуро ответил Валентин. – С чего бы?
– Да знаю, знаю, неприхотливый ты. Только ведь сидеть в обнимку с такой махиной все равно неудобно. Холодная, наверное, да? Да и тревожно, правда? Я бы, например, тревожился. Вдруг какой-нибудь придурок возьмет и нечаянно включит подъемник? Это что ж тогда? Такую штуку не остановишь. Даже с твоей силой не остановишь. Раздавит об потолок, как муху.
Спросил строго:
– Зачем обидел Игорька? Зачем ночью явился к девке?
Валентин промолчал.
Он зачарованно следил за пальцами Виктора Сергеевича.
Виктор Сергеевич стоял за спиной Николая Петровича и ловко навязывал на сыромятный ремешок маленькие, но частые узелки.
– Не ожидал от тебя. – Николай Петрович недоуменно прищурился. – Понять тебя не могу. Ну, приехал в Питер, печальное, но необходимое дело. Нашлась даже добрая душа – предупредила, не болтайся, мол, по городу. Нечего, мол, тебе болтаться по городу. А ты?… Зачем полез в чужие дела. Из-за тебя милиция хвост подняла трубой. Из-за тебя Хисаич убился. А у Хисаича, скажу тебе, семья. Он был нужный работник… И вот еще, получается, и Игорька подвел… Подвел, подвел… Бросившему оружие как верить?…
Валентин промолчал.
Николай Петрович недобро покачал головой. Потом спросил, не оборачиваясь:
– Виктор Сергеевич, а как там нынче Игорьку у нас?… Не очень хорошо, наверное?…
– Не очень, – деловито отозвался Виктор Сергеевич.
– Может, покажешь нам Игорька?
– А чего же не показать, Николай Петрович?
Валентин молча повернул голову.
Небрежно размахивая сыромятным ремешком с навязанными на нем мелкими узелками, Виктор Сергеевич деловито подошел к высокому стеллажу с навешанными на нем дверцами из темной жести.
Громыхнув, открыл дверцы.
На деревянной не струганной полке широкого стеллажа, прочно связанный по рукам и ногам, лежал совсем мелкий человечишко. Может, действительно тот, что сбежал из квартиры Утковой. Татьяна вроде называла сбежавшего недомерком. Злым недомерком.
Ну, не знаю, как насчет злости, хмуро усмехнулся Валентин, но вообще-то он, конечно, не столько недомерок, сколько хиляк.
И удивился.
Зачем такому хиляку заклеивать рот пластырем?
Увидев свет, связанный Игорек чуть-чуть, насколько позволяли ремни, поднял голову и замычал что-то.
– Вот смотри, Валентин Борисыч, – словоохотливо объяснил Николай Петрович. Похоже, усмешка Валентина ему не понравилась. – За прошедшие тысячелетия всякие штуки изобрели в мире – мечи, дубинки, ножи, копья, палицы. Потом, значит, изобрели огнестрельное оружие. И всякое другое оружие. Сам знаешь. Но если по-хозяйски… – Николай Петрович опять недобро прищурился, – то некоторые простые дедовские средства и сейчас служат людям лучше всего… Ты, может, опять усмехнешься, ты же у нас мужик крепкий, только я тебе так скажу – некоторые дедовские средства, они и сейчас лучше всего… Видишь, что держит в руках Виктор Сергеевич? Правильно. Обыкновенный сыромятный ремешок. Только этот ремешок не такой уж обыкновенный. Он, видишь, с узелками. И узелки на ремешке вроде некрупные, но с помощью такого вот сыромятного ремешка с узелками можно запросто разговорить даже самого неразговорчивого человека. Заметь, даже такого крепкого, как ты…
Спросил строго:
– О чем беседовал в своем Лодыгино с братцем? Что тебе рассказывал братец о своих делах?
Валентин промолчал.
– Он, наверное, еще чего-то не усек, Николай Петрович, – неуверенно заметил Виктор Сергеевич. – Он, наверное, еще чего-то не понял.
– А ты объясни.
– Да мне-то… Долго ли?… На ком объяснить?…
– На Игорьке, – разрешил Николай Петрович.
– Да мне-то… Мне все равно… – Виктор Сергеевич, посмеиваясь, быстро и деловито обвязал ремешком голову дернувшегося Игорька. А обвязывая, даже как бы укорил ласково: – Ну, чего ты, Игорек, право слово? Чего дергаешься? Тебе же еще не больно. Да и недолго я буду. Мы вот с Николаем Петровичем только нашему гостю покажем, что тут к чему, в чем здесь главный фокус, а потом опять хоть заваляйся на своей полке.
Говоря это, Виктор Сергеевич вынул из кармана длинный металлический ключ, подсунул его под сыромятный ремешок, охвативший голову Игорька, и несколько раз повернул.
Игорек замычал.
Из выкатившихся глаз Игорька выступили слезы.
– Вот видишь, Валентин Борисыч? – беззлобно спросил Николай Петрович, будто ответил на какие-то не совсем внятные вопросы Валентина. И махнул рукой: – Ладно, Виктор Сергеевич, оставь Игорька… Пусть отдохнет… И нас, пожалуй, оставь… Мы тут наедине побеседуем…
Подождав, пока за Виктором Сергеевичем захлопнется металлическая дверь, неторопливо повернулся к Валентину:
– Узнал?
– Еще бы.
– А чего молчишь?
Валентин не ответил.
– Ладно. Раз узнал, значит, помнишь.
– Чего ж не помнить?
– Ну, помнишь, уже хорошо… – кивнул Николай Петрович.
И несколько опечаленно покачал круглой головой:
– Тебе бы у меня служить, Валентин Борисыч. Не бегать по незнакомому городу, не совать нос, куда не надо, а у меня служить. Цены бы тебе не было с твоими данными… А ты?… Двойное убийство в гостинице… О Кудимове уже по телику говорили… Потом, значит, Хисаич… Все ведь на тебе висит, ты должен это понять… Да и мне нагадить успел… Вот кто мне заменит Хисаича?… Ты, что ли?… Хисаич-то был золотой человек…
Он неодобрительно осмотрел Валентина:
– А ты упрям… Знаю, упрям, упрям, служить не будешь… Всегда был такой упрямый, как бык… Даже в те времена… Раньше… До всей этой перестройки, когда еще существовала страна дружных народов… Помнишь, я ведь тебе однажды уже предлагал… По-человечески предлагал: Кудимов, послужи родине… Заметь, тогда я именно так говорил: не мне послужи, а родине. Чувствуешь разницу?… Родине, а не мне, и не кому-нибудь, и не твоим своим собственным узко эгоистическим интересам… Ро-ди-не! – произнес он по слогам. – Только куда там! Ты всегда был упрям, как бык. И так же туп. Потому теперь и сидишь на цепи, как бык, в обнимку со смертью.
Спросил быстро:
– Жалко Серегу?
– Жалко.
– И мне жалко… – понимающе согласился Николай Петрович. – В стране разруха, разброд, никакой дисциплины. Мало таких, кто хотел бы от души заниматься Делом. Заметь, я слово Дело произношу именно так, с большой буквы. Мало настоящих работников. Разброд в душах. Жаба давит. Отправишь человека за кордон, окажешь ему честь и доверие, а он или запьет по черному, или так начнет куражиться, будто мир на нем клином сошелся. Поверишь человеку, отправишь его на Дело, а он или напарника потеряет или, что еще хуже, личное оружие. Везде эгоизм, анархия, близорукость, профанация святых идей, надругательство над вечными ценностями. Твой Серега мне сперва показался крепким, работал в полную силу, но есть у вас, у Кудимовых, какая-то
