покушения на бизнесмена Лудова…
Это «неумелого» задело Шурку.
– Неправда. Я долго готовился. Случайно не попал…
– Теперь это неважно.
«Для меня – важно», – подумал Шурка. Но не было смысла спорить. Он спросил о другом, без удивления, с капелькой любопытства:
– Если я погиб, то почему здесь? Тело должны были похоронить.
Ассистент Гурского за чащей разноцветных кабелей хмыкнул. Кажется, сердито. Гурский сказал бесцветным голосом:
– Ваше тело мы раздобыли в морге. Довольно сложным путем. Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца…
Весь этот разговор был в тот день, когда Шурка очнулся… Или уже потом? Сейчас не вспомнить. Все – как полустертая магнитная запись… Нет, не полустертая, а перепутанная. И фразы на ленте записаны монотонно, без выражения…
– …Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца.
– Почему без сердца? – Шурка не удивился даже этому. Спросил просто так.
– Сразу после катастрофы вас сделали донором. Надежды на спасение не было, и ваше сердце ушло на пересадку, другому мальчику. Он лежал при смерти, счет шел на минуты…
– Его спасли?
– Да.
В нормальном состоянии Шурка не разговаривал бы так. Было бы все, что угодно: страх, изумление, досада, негодование! И вопросы, вопросы! А сейчас он то ли был, то ли не был на свете. Остался от него словно один только голос. Без нервов, без ощущений. И этим голосом Шурка сказал со спокойным сожалением:
– Плохой выбор. Мальчик с моим сердцем долго не проживет.
– Почему же?
Без всякого драматизма, а просто как факт Шурка сообщил:
– Оно у меня измученное. Столько всего было…
Ассистент, которого звали Илья Кимович (а Гурский звал «Кимыч»), опять что-то буркнул в своем углу у аппаратов.
Гурский подумал.
– Я понимаю, Полушкин, о чем вы. Но все же оно молодое у вас, сердце-то. А воскресший организм мальчика, его душа дадут сердечным мышцам новые силы. Главное в ощущениях и переживаниях все-таки душа. А сердце – что? Аппарат для перекачки крови. Восстановится. Кстати, у вашего организма, а значит и у бывшего вашего сердца, повышенная способность к регенерации… Черепная травма ваша, кстати, ликвидировалась полностью… Эту способность к восстановлению тканей мы усилили. Вернее, она усилилась сама в процессе лечения. Возможно, это пригодится вам в будущем.
– В каком будущем?
– В вашем.
– А зачем мне будущее? – Это он опять же без выражения. Равнодушный такой вопрос.
– Я понимаю вас. Но вы еще почувствуете вкус к жизни.
«Зачем?» – опять хотел спросить Шурка. И вдруг (только сейчас!) холодком прошло по телу удивление. И даже испуг.
– А как же я сейчас… без сердца?
– Искусственное, – обыденным тоном отозвался Гурйкий. – Аппарат такой. Да вы не бойтесь, он надежный…
Шурка наконец старательно прислушался к себе. Кровь, кажется, толкалась в жилах. Чуть заметно, однако толкалась… По коже словно искорки пробежали. Шурка хотел двинуть рукой.
– Не шевелитесь, Полушкин. Пока рано.
– А когда будет можно?.. А что, я теперь так и буду с этим аппаратом?
– Нет, будет у вас сердце. Будет, Полушкин…
– Искусственное?
– Живое.
– Тоже… чье-то?
– Нет. Не «чье-то», а только ваше… Это особый разговор. Еще не время…
– А какое сейчас… время? Какое число?
– Сейчас, Полушкин, начало марта…
Шурка вытянул губы в трубочку и тихонько свистнул. И уснул…
Еще через пару дней Шурка стал замечать, что не совсем равнодушен к жизни. Кое-что доставляло удовольствие. Например, когда Гурский давал глотнуть из тюбика сладкой молочной кашицы. Или тихонько массировал Шуркины руки и ноги… Вообще нравилось, когда приходил Гурский. В его заросшем лице, в синих глазах всегда было спокойное веселье,
Илья Кимович нравился Шурке меньше. Костлявый, лысый, с клочками волос на висках, с натянутой кожей на худом лице. Не поймешь даже, старый или молодой. В глазах его всегда было недовольство (может быть, и притворное). Держался он так, словно ни в чем не разделял добрых надежд Гурского. Однако никогда не спорил открыто. Делал все, что скажет Гурский. Шурке тоже говорил «Полушкин», но обращался на «ты».
Помимо удовольствия ощущал Шурка иногда и досаду. Порой от того, что вовремя не подставили «утку». Порой от излишне яркой лампы. Но чаще всего – от мысли, что не попал в Лудова.
И Гурский это знал.
Однажды он сказал:
– Ну, а чего бы вы добились, если бы застрелили его? Была бы еще одна смерть. Добавили бы еще одну каплю к той критической массе зла, которая накопилась на Земле.
– Это не зло. Наоборот. Я хотел отомстить.
– Извечное земное заблуждение, будто местью можно что-то исправить. А получается все к худшему.
– Если бы вы знали папу… – сказал Шурка и вдруг заплакал. По-настоящему, горько, как в прежние времена.
Быстро подошел Кимыч. Они с Гурским переглянулись. Кимыч кивнул:
– Значит пора…
И Шурку будто выключили.
Он очнулся в обычной кровати. Под обычным одеялом. На стуле, рядом с постелью, лежали поношенный школьный костюм и клетчатая рубашка.
На другом стуле сидел Гурский. Улыбался сквозь кудрявую светлую шерсть.
– Разрешаю вам, Полушкин, подрыгать ногами и руками.
Шурка осторожно подрыгал.
– Отлично. А теперь… что бы вы хотели?
Шурка подумал и честно сказал:
– Котлету. С картофельным пюре.
Скоро он стал ходить. Но чаще лежал в кровати и читал.
Простые книжки. Сказки о Братце Кролике или о Волшебнике Изумрудного города. Спокойно так читал, со средней долей интереса. Иногда появлялась мысль: «А что же дальше?» И быстро исчезала. Может быть, Гурский отгонял ее каким-то гипнотическим средством.
Гурский приходил каждый день (впрочем, дней-то этих было четыре или пять). Иногда они говорили о пустяках. Потом поругались. Шурка спросил, не знает ли Гурский, куда после покушения девался самодельный пистолет.
