Лужайки, где пляшут скворечники

министры, которым владетель Большого Хельта, увы, доверялся иногда сверх меры. Ну да что поделаешь, дураков и жулья хватает и в дру­гих странах.

Самым большим грехом герцога Евгения было, пожалуй, тщеславие. Он не раз подавал апелляции в Совет монархов, требуя, чтобы собрание их величеств присвоило ему королевское достоинство. Ибо, утверждал он, его многие предки в средние века были королями, и он ничуть не хуже их. И дер­жава его не хуже других, даже крупнее соседних коро­левств — Сонноры и Юрландии. Государи, однако, отвечали уклончиво. Герцог шумно досадовал, а подданные над этой досадой не совсем почтительно подтрунивали: им было все равно где жить — в королевстве или герцогстве…

Последняя апелляция Великого герцога рассматривалась не так давно. Государи опять развели волокиту, надеясь вы­тянуть из Евгения в обмен на королевскую корону всякие торговые льготы. И наконец приняли хитрое решение: вплоть до нового заседания (через два года!) оставаться «на­шему брату Евгению» Великим герцогом, но именоваться не просто «ваше высочество», а «ваше королевское высочест­во» — в память о достославных предках.

Великий герцог заперся в своем кабинете и двое суток размышлял: принять новое звание или оскорбиться и дви­нуть к рубежам Сонноры конную гвардию (так, для демон­страции).

За этими размышлениями и застала его весть о восста­нии. И о том, что немалая армия «знающих истину» подходит к столице.

Осада тянулась около месяца. Наконец стало ясно, что город обречен. Верные офицеры Службы защиты вывезли семью герцога из столицы, миновав заслоны осаждавших.

Скоро Великая герцогиня и две семилетних принцессы-близняшки оказались в сопредельной Сонноре. Юному гер­цогу Денису повезло меньше. Он с группой горных егерей двигался к морю отдельно от матери и сестер — таков был хитрый план. И в последний день пути их отрезал от побере­жья батальон повстанцев приморского капитана Клаца. При­шлось уйти в лесистые предгорья хребта Дан-Катара.

Но герцог Евгений ничего этого не знал. Он остался в столице и заявил: «Пока я жив, ни одна нога продажной сво­лочи не ступит во дворец владетелей Большого Хельта». И не ступила. Пока он был жив…

Дворец обложили со всех сторон. Тявкали полевые пушки, в разбитых залах сыпались люстры и зеркала. Почти не осталось уже ни дворцовых гвардейцев, ни патронов. На­конец сотня пьяных смертников из батальона «Горные ду­хи» — в мохнатых безрукавках и звериных масках — с воем пошла на приступ. Герцог встал во весь рост в проеме дворцового окна с золоченой саблей в левой руке и с дымящейся фитильной гранатой в правой. И размахнулся, чтобы кинуть снаряд в предателей и плебеев. Очередь из трескучей скоро­стрелки прошлась по его полному орденов мундиру. Великий герцог запрокинулся, черный шар в его руке рванул оранже­вым огнем…

Победители не стали глумиться над погибшими. По при­казу «вождя нации» Михала Дай-Кордона защитников двор­ца под ружейный салют закопали в общей могиле на главном столичном кладбище, а то, что осталось от герцога, погребли в склепе Хельтской династии. Но сразу после этого «знаю­щие истину» объявили власть Великих герцогов низложен­ной навечно, и в Большом Хельте провозглашена была Все­ народная Республика.

Расцвету счастья в новом государстве мешали две причи­ны. Во-первых, несознательная часть народа не хотела жить в республике своего имени и продолжала сопротивляться доб­лестной армии Дай- Кордона. Во-вторых, где-то укрывался юный герцог Денис, а пока жив наследник престола, жива и опасность для «народной власти».

О наследнике говорили всякое. И то, что прячется в гор­ных джунглях Дан-Катара, и то, что все-таки сумел пере­плыть залив и сейчас на пути в столицу Сонноры. И даже то, что погиб в стычке с «горными духами». Но это были слухи, а правду знали немногие. И даже те, кто знал, учтиво делали вид, что им ничего не ведомо. По-прежнему обращались к мальчику «суб-корнет» или просто «Максим». Ибо сказано было, что их попечению вверен гимназист Шмель, сын дав­него друга полковника Глана, артиллерийского майора Шмеля, погибшего весной в бою с мятежниками. Мальчика у матери не стало еще раньше, вот и определили сироту к чер­ным кирасирам. Правда, теперь уже Максиму не пудрили под ухом похожую на восьмерку родинку — ту, что помнил каж­дый, кто видел юного герцога Дениса лично или на больших фотопортретах. Чего притворяться перед своими! Да и до пудры ли на трудном горном пути…

А путь и правда был труден. Гораздо тяжелее, чем дума­лось вначале. Несколько раз от неожиданных ливней вздува­лись горные речки и перекрывали дорогу. Однажды на слан­цевой осыпи заскользили две вьючные лошади и ухнули со стосаженного обрыва — вместе с частью продовольствия и медикаментами. Пришлось сокращать рацион и надеяться, что обойдется без серьезных ранений.

Двигались по горным дорогам уже неделю. То верхом, то с лошадьми на поводу. Путь был однообразен и, кажется, бесконечен. Воздух полон запаха горькой коры. Этот запах навечно впитался в форменное сукно и попоны. Короткий отдых давали только остановки в горных деревушках: можно было купить молока и свежего хлеба. В этих же деревушках узнавали, что следом за кирасирами, на расстоянии одного перехода, движется полусотня горной конницы мятежников. Откуда это знали крестьяне, было непонятно. Может быть, здесь, в горах, действовал какой-то особый тайный телеграф.

Мальчик Максим был по-прежнему немногословен и за­стенчив. Не жаловался, только осунулся и потемнел лицом. Но каждое утро старательно умывался ледяной горной водой — ординарец Филипп поливал ему из котелка. Осталь­ные офицеры тщательно брились — тоже без теплой воды и с плохо выстиранными в ручьях полотенцами. Все стали сдер­жаны и очень учтивы друг с другом. Потому что вместе с ус­талостью копилось раздражение — дай ему прорваться, и не­далеко до стычки.

Один раз такое случилось между корнетом Гарским и подпоручиком Радичем. На глазах у всех прочих. Уговоры о примирении оказались напрасны, уже сверкнули вынутые сабли.

— Господа, одумайтесь, — последний раз проговорил барон Реад. Без всякой пользы. Более ничего не препятство­вало дуэлянтам, ибо вмешательство противоречило гвардей­скому кодексу.

Максим широко раскрыл глаза и закусил губу. Корнет Виктор Гарский, ставший в позицию, вдруг оглянулся на мальчика.

— Попросите суб-корнета удалиться, — произнес он слегка заносчиво. — Лишний вид крови не идет детям на пользу.

Тогда тихо, но решительно суб-корнет Шмель сказал:

— Прекратите, господа. Я… очень прошу.

Сабли дрогнули. Подпоручик Радич первый правильно оценил сказанное и кинул клинок в ножны.

— Воля вашего в… ваше слово — закон, суб-корнет.

И все сделали вид, что происшедшее — шутка. Кроме полковника, который лишь сейчас подоспел к месту дейст­вия и вмиг разобрался в случившемся.

Изменивши обычной сдержанности, полковник Глан на­орал на «этих растопыривших перья петухов», поставил их по струнке.

— Вы ведете себя как сопливые школяры, не поделившие промокашку! Забыли, кто вы и какая у вас задача? Срам! При повторении подобного будете разжалованы в рядовые! Помните, что в походных условиях у меня есть право на такой шаг. По крайней мере, до решения Всегвардейского офицерского суда, который сделает окончательные выводы… А теперь приказываю немедленно позабыть глупую стычку и помириться! Протяните руки…

Глядя в землю, корнет и подпоручик сунули друг другу ладони и разошлись. Этот случай разбил на какое-то время однообразие похода. Уже через полчаса все вспоминали о нем со смехом. Лишь Максим держался в сторонке. Сидел на валуне у края поляны, где остановились на привал, отвернул­ся к зарослям шиповника, сгорбился неприкаянно. Ротмистр Реад мягко подошел к мальчику со спины.

— Примите мои поздравления… суб-корнет. Ваша реши­тельность спасла, возможно, жизнь кому-то из этих офице­ров…

Максим, не поворачивая лица, шевельнул плечами. Реад встал сбоку, нагнулся.

— Ну, право же… Максим… Я понимаю, вас расстроило это нелепое происшествие, но… зачем уж так… Возьмите мой платок. Он почти чистый.

— У меня свой… тоже почти… — И Максим шмыгнул носом. Мятой тряпицей мазнул по щекам. —