– Что ты здесь забыл? – спросил Меф.
– Я просто пришел навестить! Вот, принес цветы!
Ромасюсик стал шарить взглядом по полу и действительно нашарил куцый букетик гвоздик.
– Это разве цветы? Это отмазка. Гвоздики дарят стареньким бабушкам и учителям мужского пола, которым жаба душит подарить бутылку, – сказал Меф.
Решив, что Меф уже не сердится, раз так длинно рассуждает, Ромасюсик позволил себе хихикнуть. Оказалось, преждевременно. В стену над его головой врезался и разлетелся вдребезги стул. И опять Меф не коснулся стула даже пальцем. Хватило мысли.
– Тебе нужны были ее крылья и флейта? И ночью ты звонил, чтобы вынюхать, где они? – спросил он с угрозой.
Чтобы Ромасюсику лучше вспоминалось, он взглядом поднял тяжелое кресло и задумчиво покачивал им в воздухе. Ромасюсик умел соображать быстро. Если он признается, у него будут неприятности, но будут потом. Кресло же есть уже сейчас.
– Меня послали! Понимаешь? – прокудахтал Ромасюсик.
– Брутально! – сказал Меф. – И кто же тебя послал, углевод ты наш ходячий?
Знакомое слово заставило Ромасюсика съежиться. Он сидел на полу и размазывал по лицу сахарные слезы. Щеки и подбородок желейно дрожали. У головы Ромасюсика заинтересованно вертелись две осы.
– Я, кажется, знаю ответ, – сказал Буслаев. – Ладно, вали! И цветочки не забудь!
Ромасюсик не стал дожидаться повторного приглашения. Он схватил гвоздики и с необычной резвостью прошмыгнул к двери.
– Ты все равно сдохнешь! – крикнул Ромасюсик, просунув в дверь голову. – Думаешь, ты сильный? Ты покойник! Тебя принесут в жертву сегодня вечером!.. Лигул выбрал нового наследника!
Кресло врезалось в дверь, заставив Ромасюсика отступить и с кегельным звуком скатиться по лестнице. Меф пожалел, что вспылил слишком рано, не дав шоколадному юноше высказаться до конца.
«Новый наследник? Это еще кто?» – подумал Меф.
Он не был напуган, однако угрозой пренебрегать не стоило. Буслаев достал меч и озабоченно оглядел лезвие. Решив, что одного меча может оказаться недостаточно, закрепил на запястье метательный нож, прикрыв его сверху тонким свитером.
Дарх наблюдал за ним. Он вновь обрел тяжесть и неторопливо покачивался на цепи. Мефодий, которому все эти дни казалось, что дарх ослабел, испытал острое разочарование.
Меф спустился в приемную. Первым и единственным, кого он встретил, был Чимоданов, с трубным звуком сморкавшийся в портьеры шестнадцатого века.
– Круговорот гриппозных бацилл в природе? Научный соплеобмен? – поинтересовался Меф.
Чимоданов закончил очистку носа и вытер его кистью.
– Я простужен. Не подходи ко мне. Я ходячая зараза! – предупредил он.
– Ходячая зараза, ты в курсе, что сейчас июль?
– Дело не в июле… Я доброволец мрака. Вывожу в своем носу грипп для осенней эпидемии! – заявил Чимоданов.
– И что будет, если выведешь?
– Получу дополнительные баллы, которые позволят мне продвинуться в иерархии. Ты что, не знал? – удивленно пояснил Чимоданов.
– Не-а. Ты видел Ромасюсика?
– Мне плевать на всех, кого я видел. И еще больше плевать на тех, кого я не видел, – ответил Петруччо и снова чихнул.
Оставив философски настроенного Петруччо плевать на всех подряд и заботливой курочкой высиживать бациллы, Меф постучал в кабинет к Арею. Ему хотелось выяснить, известно ли мечнику что-то о том, о чем кричал взбешенный Ромасюсик. Мечник сидел почти у самой двери, на турецком ковре, и раскладывал на полу портреты, грубо набросанные кистью на маленьких, с ладонь, холстах.
– Хороший был боец, только слишком много думал о смерти, – сказал он Мефу, показывая на один из портретов. – И погиб глупо. Его ранили в бедро. Слабая, неглубокая рана, он мог еще сражаться, но решил, что правильнее будет остановиться. Он не угадал. Зрители были раздражены. Пальцы опустились, и ему перерезали горло.
– Его убили вы? – спросил Меф.
– Что за чушь? Его убил Пластус. Вот этот! – Арей отыскал еще один портрет. – Был такой боец – сражался двумя гладиусами. Я советовал ему брать щит, но ему было плевать. «Со щитом, – говорил он, – я смогу атаковать только одной рукой».
– Он тоже думал о смерти слишком много?
– Нет, слишком мало. В Пластусе мне нравилась другая черта. Он любил бросать вызов. Он выходил на арену и оскорблял зрителей. «Derideo te! Filius tu canis et cameli! Stercorem pro cerebro habes!»[6] – кричал он. Ты же знаешь латынь? Сейчас это звучит довольно невинно, особенно после кровосмесительного жаргона нашей дорогой Улиты, но для римлян это были страшнейшие оскорбления. Особенно если учесть, что он кричал это патрициям.
Меф взглянул на портреты, кое-что сопоставил, и до него внезапно дошло.
– Они же были не стражи! Обычные люди! – ошеломленно сказал он.
– Именно, – кивнул Арей. – Как ты небрежно выразился, обычные, зауряднейшие люди. Быстро же вы все тут становитесь снобами, которые слово «люди» произносят, точно роются в мусоре. Более того, портреты рисовал я, по памяти и много лет спустя, так что за точность не ручаюсь. Но что за тон? Или ты тоже склонен считать людей вторым сортом? Даже третьим, после стражей и магов, а?
– Я – нет, – сказал Меф. – Но я не знал, что вы любили смотреть гладиаторские бои.
– Смотреть? Это было бы скучно и подло. Нет, я притворялся рабом, проданным в школу гладиаторов за серьезную провинность вроде нападения на хозяина. Меня выводили на арену, и я сражался как гладиатор. Дрался на равных, без дара, без возможностей стража. Меня могли убить, как и любого из них. И смерть была бы настоящей.
Арей смешал рукой портреты.
– Цирку я не нравился. На меня смотрели, как на мясо, как на расходный материал. Что они видели? Немолодого мужика. Некрасивого. Грузного. Без рельефных, обильно смазанных маслом мышц, какие были тогда в моде. Мышцы-то у меня имелись, но дикие, медвежьи, варварские, как тогда называли. Ни у кого из зрителей я не вызывал ни малейшей симпатии. Выбей мой противник у меня меч, получи я рану, весь цирк повернул бы большой палец вниз, чтобы такой мусор, как я, утянули с арены на ослах, присыпав кровь песком. И это меня подзадоривало. Я хотел доказать, и я доказывал… Видел бы ты, как доказывал! Бывало, против меня выпускали сразу двоих.
Глаза Арея пылали. Меф представил, как он доказывал, и содрогнулся. Да, Даф была права. Арей любил бой ради боя. На ненависть он отвечал ненавистью – обычный путь мрака. Отвечать на ненависть любовью Арей счел бы жалким. Путь света был ему неведом, как не был понятен он пока и самому Мефодию. Одно Мефодий видел точно: путь Арея ведет в тупик.
Должно быть, мечник что-то почувствовал. Портреты исчезли. Снизу вверх, продолжая сидеть на ковре, Арей посмотрел на Мефодия.
– Весь такой официальный! С потайным ножичком! А как насчет умения извлекать оружие из воздуха? Зачем мы его тренировали? – спросил Арей, без видимого усилия доставая из пустоты китобойный гарпун, который небрежно полетел в угол. – И потом, разве твой взгляд не может превращаться в два стальных лезвия, на которые ты легко насадишь почти всякого нехорошего дядю, если, конечно, он не страж или не переодетая валькирия?
– Дар можно блокировать. Тогда я не смогу призвать к себе даже меча при условии, что он будет у меня не с собой, – сказал Меф.
– И поэтому синьор помидор решил взять с собой ножик, чтобы было чем сделать харакири в этом архипечальном случае, – подсказал Арей.
Меф переместился к окну. Он сделал это, чтобы Арей повернулся и на его лицо упал свет.
– Сегодня у нас какое? Тридцать первое? – спросил Мефодий.
