До последней секунды он был уверен, что скажет это совсем просто, а вышло дешевое пижонство в стиле: купчина-мыловар жертвует десять рублей на бедных сироток.
– Мой
Она заглянула в пузырек и отшатнулась, точно внутри был живой скорпион. По лицу ведьмы пробежала судорога. Оно стало несчастным, жалким, растерянным.
– Откуда он у тебя? – спросила Улита с непонятным ужасом, почти с отвращением.
Дафне подумалось, что такой голос бывает у безногого, которому кто-то шутки ради вздумал подарить брюки.
– Да так… одолжили у одного деятеля. Почему ты не радуешься? И где искреннее «спасибо» боевому товарищу? – нетерпеливо потребовал Меф.
Воображение у него было мужское, немного трафаретное. И сцену возвращения эйдоса он представлял куда как бравурнее. В духе того, как в немом кино бедной девушке дарят ожерелье, чтобы она заплатила долги отца. И вот девушка падает на колени, прижимает руки к сердцу, благодарит.
Улита же вела себя странно. Она вдруг вскрикнула, отбросила пузырек и, рванувшись, заперлась в комнате. Со звуком винтовочного затвора щелкнул шпингалет. Опрокинулся мольберт. Хлопнуло окно, раму которого толкнули отнюдь не кукольной ручкой. Через дверь слышно было, как Улита шумно рыдает. Вот она повалилась на диван, жалобно скрипнувший пружинными внутренностями.
Улита рыдала бурно. Она была как летний ливень с грозой. Как мчащийся по проспекту ураган, опрокидывающий остановки. Лампочка над головой у Даф сама собой вспыхивала и гасла. Холодильник на кухне трясся как припадочный, тоже рыдая вчерашним опрокинувшимся супом.
– Гады! Все гады! Ненавижу! – доносилось из-за двери.
Мефодий наклонился и поднял пузырек валерьянки. Он не разбился. На дне пузырька виновато переливалась половинчатая голубая песчинка.
– Что мы такого сделали? Мы же хотели как лучше! – сказал Меф с обидой.
Эссиорх взял у него пузырек, заглянул в него. Лицо у него стало печальным.
– Ты что, забыл, что у Улиты есть дарх? – спросил он и мягко посмотрел на Дафну: – И ты тоже забыла? Он-то понятно, а ты как могла?
Даф упрямо замотала головой. Нет, она не забыла. Она просто задвинула неприятную мысль в дальний ящик сознания в надежде, что все само собой разрулится и изгладится. Да вот не изгладилось – дарх есть дарх и служба Улиты мраку есть служба мраку.
Существуют вещи очевидные. Всякий знает, что если на голову с двадцатого этажа упадет кирпич – погибнешь, а уколешься шилом – выступит кровь. И есть вещи неочевидные. Например, существование света и тьмы. Хочешь – верь, а хочешь – сделай вид, что их нет.
Меф вспомнил, как давно, в день первой встречи с Улитой, когда она впервые явилась к нему, он видел ее дарх и трогал его. Да, дарх у Улиты был, как были в нем и эйдосы, вот только Улита носила его не так явно, как Арей. Вроде дарх есть, а вроде как его и нет. Порой Мефу начинало казаться, что дар у Улиты идет не от дарха, как у стражей, а так, ведьминский, из близости мраку проистекающий.
Эссиорх осторожно постучал.
– Улита! – кашлянув, окликнул он.
– Убирайтесь, уроды! Для тех, кто в танке, повторяю: не открою! – раздалось из-за двери.
Эссиорх растерянно оглянулся и отошел. Дафна стояла у дверей и терпеливо ждала, пока ураган затихнет. Он была девушка неглупая, с хорошей жизненной школой. Дать горю выйти слезами, а потом успокоить – единственная правильная последовательность. Утешать же во время самих слез да еще таких бурных – все равно что тушить костер бензином.
Внезапно дверь распахнулась. На пороге выросла Улита. Даф отшатнулась. Она смотрела на лицо ведьмы, не узнавая его. Лицо было перекошенное, страшное, чужое. Сизые щеки тряслись как холодец. Глаза кипели слезой. Жирные волосы прилипли ко лбу.
– Эйдос мне принесли? Ути-пути! Добренькие самые? Ненавижу!
– Улита! – осторожно начала Даф.
– Что Улита? Эйдос мне принесли? Добренькие? Вы что, не понимаете, что это больно! Все равно что смотреть на свою отрубленную ногу и понимать, что ее нельзя пришить обратно!
– Послушай, мы только хотели… – Даф попыталась взять Улиту за руку, но ведьма вырвала ее.
– И куда я его теперь дену, когда я вся такая грязная, куда? А хотите, чтобы взяла! Ну ладно! Давайте его сюда! Давайте! – Улита дернула пуговицы.
Коричневая сосулька дарха корчилась на цепи и жадно тянулась к эйдосу. Эссиорх спрятал пузырек за спину.
– В другой раз, – сказал он мягко.
Улита толкнула его в грудь.
– И ты туда же? Убирайся, светлый! Жалеешь меня, да? А мне плевать на твою жалость! Понимаешь, плевать! Слышал ты это, дохлый мотоциклист? Не лезь в мою личную жизнь!
Это был уже перебор. Ложка соли вместо ложки сахара.
– Личная жизнь – это жизнь личности. А ты разве личность? Ты марионетка мрака! – глядя в пол, отчетливо произнес Эссиорх.
Его слова прозвучали отрывисто и четко. Каждое как пощечина. Улита выпрямилась, посмотрела на Эссиорха побелевшими глазами и выскочила за дверь. Лавиной скатились торопливые шаги.
Эссиорх рванулся было следом, но передумал и остановился.
– О небо! Она невыносима! Я только пытался объяснить ей, что никого нельзя заставить стать марионеткой мрака, если он сам того не желает… – воскликнул он.
– Как-то ты это криво сказал! – заметила Дафна. – Все равно что начинать признание в любви со слов: не в красоте счастье.
Эссиорх удрученно кивнул.
– Я виноват. Я ее верну! – крикнул он.
– Погоди, пусть она остынет. Улита тоже много лишнего наговорила. Это только железо куют, пока оно горячо, – сказала Даф, не веря, что осмеливается давать советы своему хранителю.
С другой стороны, без совета тут было не обойтись. «Подставка для мотошлема» понимала в женщинах не больше, чем пианист в перетягивании каната.
В это мгновение где-то в квартире зазвонил телефон. Звонил глухо, точно кашлял. Эссиорх стоял и слушал.
– Почему ты не снимаешь трубку? – спросила Дафна.
– Проблема в том, что у меня нет телефона. Хотя, наверное, не следует зацикливаться на мелочах, – задумчиво произнес Эссиорх.
Телефон продолжал надрываться.
Хранитель открыл дверь кладовки, где старые подрамники соседствовали с запчастями от мотоцикла и, поискав глазами, выдвинул наружу коробку со всяким барахлом. Перевернул коробку, вытряхнул ее содержимое на пол, и прямо к его ногам подкатилась отрезанная телефонная трубка. Звонивший телефон – старый дисковый аппарат цвета свеклы – валялся в стороне.
Эссиорх хмыкнул, взял трубку и сказал: «Алло!» В трубке что-то убедительно зажурчало. Эссиорх едва заметно скривился и прочистил раковину уха пальцем, точно пытаясь вытряхнуть из нее лишние звуки.
– Это тебя! – сказал он Мефу.
Меф взял трубку и узнал Ромасюсика. Голос у шоколадного юноши был не по летам тонкий, а речь лилась необыкновенно свободно. Так свободно, что Мефу казалось, будто она вообще не орошает извилин. Речь сама по себе, мышление само по себе.
– К чему эти фокусы с трубками? – спросил Меф с досадой.
Ромасюсик торопливо извинился, назвав это данью традиции. Можно, мол, говорить и из воздуха, но его, Ромасюсика, смущает мысль, что это слишком назойливо. Меф, однако, почувствовал, что ходячая шоколадка темнит и передергивает. Ромасюсик демонстрировал, что они с Прасковьей держат Мефа на коротком поводке и им известен каждый его шаг.
