озеленителей возник котлован, затопленный огненной лавой, тут да, без сомнения, это был бы почерк Прасковьи.
– Эх, надо было мне не впускать в себя эту магию, а сразу отзеркалить ответку! По тому же лунному лучу! Сейчас-то уже бесполезно, а вот в первую секунду было бы в самый раз! – сказал Меф с досадой.
Дафна засмеялась.
– Не жалей. Было бы странно, если бы ты это сделал.
– Почему?
– Ты когда-нибудь фотографировал на тормозящий цифровой фотоаппарат, из самых первых, дешевых? Жмешь на кнопку, а он еще секунды три соображает, фокусируется, а за эти секунды удачное выражение лица меняется, ребенок отворачивается, птица улетает и так далее. Единственный способ поладить с таким фотиком – щелкать за три секунды до того, как что-либо произойдет. Конечно, большинство кадров пропадут впустую, но иной раз поймаешь и что-то стоящее.
– Ты это к чему? – не понял Меф.
– А к тому. Наши поступки – это такой тормозящий фотоаппарат и есть. Глупо сожалеть о том, что могло бы случиться, но чего не случилось.
– Значит, это было только уныние? И больше ничего? – спросил Меф.
– А тебе показалось мало? – удивилась Даф.
Меф вспомнил, как умирал от тоски, как с омерзением к жизни втягивал воздух сжатыми зубами, и покачал головой. Нет, мало ему не показалось…
– Странно, что я так быстро сломался. Мне казалось, что с силой воли у меня все в порядке, – сказал Меф.
– А сила воли тут вообще ни при чем. У самого волевого человека бывают минуты, когда он готов разрыдаться от комариного укуса. Чаще всего перед рассветом. Опытный страж мрака всегда угадает подходящую минуту для атаки. Это у них в крови.
– Утешила, – обиженно проворчал Меф.
Это была смешная, петушиная обида генерала, который узнал, что его ранило такой же пулей, как и рядовых. А ему-то мнилось, что пуля будет золотой, с именной насечкой. Ну да что поделаешь? Родственники одного храброго латинского рыцаря, военачальника и непогрешимого героя, говорят, были крайне смущены, узнав, что при осаде Константинополя их предок был убит обычным ночным горшком, пущенным со стены слабой старушечьей рукой.
Даф протянула руку и щелкнула Мефа по лбу, заставив улыбнуться.
– Не удивляйся! Уныние – страшнейшая вещь. Это самое серьезное наступательное оружие мрака. Все остальные пороки вместе взятые не приносят Тартару столько эйдосов. Ну разве только сребролюбие. Но тебе оно не грозит. Ты слишком несерьезный, – сказала она.
– Спасибо, – поблагодарил Меф. – Все-таки я не думал, что я такая легкая мишень. Без меча, без копий – вжик! – и все. Ведь я не какая-нибудь там пешка! Я кое-чего стою!
– Вот именно! – сказала Даф, готовясь загибать пальцы. – Давай вместе считать твои заслуги! Ты отказался служить мраку – раз. Порвал с Большой Дмитровкой – два. Уступил трон Прасковье – три…
– Разбил свой дарх – четыре. Прошел мозаичный лабиринт – пять! – напомнил Меф, невольно увлекаясь подсчетом своих успехов.
Даф послушно загнула еще два пальца, а тут и ладонь закончилась.
– Слушай! Да ты гигант! Может, закажем тебе памятник и поставим его перед главным входом в Эдем? Высота памятника метров пятьсот, чтобы издали видно было. В одной руке у тебя меч, в другой – флейта, у ног порванная цепь с дархом. Сильно, а? – предложила она.
Меф с подозрением взглянул на Дафну и внезапно осознал, что над ним смеются.
– Хочешь сказать, я сделал мало? – спросил он.
– Это не имеет значения – много или мало. Ты беззащитен потому, что слишком много значения придаешь собственной персоне. Да, тебе есть о чем вспомнить. Но где результат? Максимум ты вернулся к тому, с чего начинает всякий человек, не наделенный вообще никаким даром. Просто нормальный человек, который никогда не связывался с мраком и которому не светил трон Тартара. Ты снова на стартовой черте, и снова надо начинать все сначала. Понимаешь?
– Смутно, – признался Меф.
Даф вздохнула.
– Ну не оратор я, не оратор! – сказала она жалобно. – Давай попробуем по-другому. Сейчас ты пустой стакан, из которого только что выплеснули зло. Но проблема в том, что мироздание не терпит пустоты. Если ты не нальешь в свой стакан свет, много света, до краев, тьма вновь вернется в свою нору. И эта новая тьма будет гораздо сильнее прежней. Можно выплеснуть воду, но нельзя выплеснуть, скажем, густой клей.
– Ага! – сказал Меф. – В духе: если один раз выдернуть из поля все сорняки, а потом уйти на год, то следующие сорняки будут сильнее прежних, потому что, выдергивая их, я взрыхлил землю для новых?
– Да, – подтвердила Даф с облегчением. – Наконец ты понял. Стоять на кулаках мало. И терзать себя мало. Надо служить другой силе – свету. Активно, ежесекундно. Только то дело дает всходы, о котором человек непрерывно думает и которое вскармливает соками своей души. В общем, чего попусту переливать из пустого в порожнее? Ты служил мраку? Служил! Теперь послужи свету! Бери меч и сражайся вместе с нами! Тогда не будешь скисать от всякого лунного луча…
Поняв, что последнее предложение было лишним, Даф прикусила язычок. Меф насупился. Ему не нравилось, когда кто-то указывает, что ему делать. Особенно неприятным показалось ему слово «служить». Оно наждаком до крови сдирало ему слух.
– Хватит, дослужился! Я уже был дворняжкой тьмы. А теперь не желаю быть дворняжкой света! Я решил быть нейтралом и буду им, – сквозь зубы произнес Меф.
– Кем-кем ты будешь? – не разобрала Даф.
– Нейтралом. Мне отныне плевать на свет, на мрак и на их разборки. Это не моя война. Отныне я сражаюсь только с теми, кто встает на пути у меня и у моих близких. Остальное меня не волнует! – громко заявил Меф.
Даф поморщилась, как если бы Мефодий взобрался с ногами на тумбочку и с апломбом поведал, что докуривает брошенные бомжами окурки.
– Ты что, ничего не понимаешь? Невозможно быть нейтралом. Это очередной блеф мрака, что можно быть ни хорошим, ни плохим, а таким условно хорошим. Частично. Хорошим для своих, для кого-то еще, и плохим для остальных. Чушь это все! Внутренних перегородок для света и мрака не существует. Они перемешаются, и станут мраком, потому что все, что не свет – мрак. Нельзя уронить в чашу с водой каплю яда, чтобы она отравила только часть воды.
Меф ощутил нечто сродственное испугу. Он редко видел Дафну такой серьезной. Дафна говорила, глядя не на него, а, скорее, в него. Говорила быстро, горячо, проглатывая слова. Внезапно она смутилась и махнула рукой.
– А, что я за хранитель! Ничего не умею, ничего не могу! Ни убеждать, ни увлекать своим примером! Сама глупая, неправильная, в себе не разобравшаяся, нелепо влюбленная! Дура набитая, а лезу учить тебя, как становиться лучше. И еще удивляюсь, почему ты смотришь на меня оловянными глазами!
Меф улыбнулся. Он давно подсознательно стремился найти у Дафны хотя бы один маленький изъян, пусть крошечный брачок, который бы позволил ему любить ее чуть меньше. Не потому, что это было ему необходимо, а для контроля чувств, чтобы ощущать себя хозяином положения.
Бесполезно. Даф была так восхитительна, так прекрасна во всех своих эмоциональных проявлениях, что Меф при всем желании не мог обнаружить ничего такого, что показалось бы ему смешным, нелепым или чрезмерным. Ни одной неверной ноты.
Всякий неглупый парень, доживший до шестнадцати лет, понимает, что ни одна девушка не бывает прекрасна двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году. Красота – это внезапное, мимолетное, на секунду вспыхивающее состояние. Исключение из правила, а совсем не правило.
Одна девушка смешна в гневе, другая плаксива, третья болтлива. Четвертая забавно взвизгивает, когда ругается по телефону со своей мамой. Пятая жадничает по пустякам. Шестая хранит в кошельке фантики от конфет за прошлый год. И так до бесконечности. Человека надо любить не за что-то, а вопреки чему-то.
