«А то секрет».
«Да ну, секрет! – не верил приказной дьяк. – Все наслышаны о вашем обозе. Якоря везете, канаты… С Якуцка, все знают, повернете, наверное, к морю… А к какому?…»
«А то секрет».
Так и не выдал секрета.
Тобольский дьяк – друг, но пусть сам догадывается. А он, Иван, никогда не проговорится. Ни-ни! Сейчас трясясь в возке с откинутым верхом, угрюмо сказал:
– Вот ты красиво говоришь, Похабин, а сам, небось, сбежишь где-нибудь?
Похабин помотал головой:
– Я не сбегу. Мне дальний край снится. Тот самый, куда идем. Я теперь не сбегу. Раз уж пошел, барин, с тобой, считай, что это по повелению свыше.
– Ну да, по повеленью… – хмуро не поверил Иван. – Ты козявка, Похабин. А какое у козявки может быть повеление?
– Может, я и козявка, – не обиделся Похабин, – только и таким, бывает повеление свыше.
– Что ж это?
– Хочу одного человека сыскать, – туманно ответил Похабин, устраиваясь в возке удобнее, совсем не стесняясь Ивана. – Мне тот человек много чего должен. Прячется где-то.
– Мир велик, – покачал головой Иван. – Как можно найти в столь большом миру одного отдельного человека?
– Когда знаешь, где искать, мир не так уж велик, барин.
– Так найди выпить, Похабин! Выпить – это ж не человека найти. Мне надо выпить, Похабин, а баклажка пуста, и каждая косточка болит.
– А так и должно быть, – согласился Похабин, и твердо пообещал: – Хватит с тебя тобольского разгула. Ты, барин, в Тобольске даже с другом-дьяком подрался. Хватал его за бороду, брал за груди, нож рвал из-за голенища.
– Да неужто?
– А то! В кунсткамере тобольской пытался восьминогого барашка вынуть из сосуда. Кричал, что не кушамши восьминогих. Кричал, что даже в Кикиных палатах такого не видел. На рыбном торжище неизвестного человека бил по лицу живой рыбой. С горшечником Небарановым связывался в кабаке, он тебя повел в гости. Изба горшечника на краю города в пустом овраге, весь скотский и человеческий навоз сбрасывают в тот овраг, а ты и там драку затеял. Почему, дескать, ты Небаранов? В смысле, почему ты, дескать, не Баранов? Горшками бросались, как бомбами.
– Да неужто?
– А то! – воскликнул Похабин. – Так красиво все начиналось. Пока господин Чепесюк не подъехали, мы вроде как обустроились. Остановились при гостином дворе – на базарной площади верхнего посада у самой крепости. Горница на подклети. Приезжие торговцы приходили с товарищами, ты им чуть казенный канат не продал. Потом упал в погреб. На Никольском взвозе шум устроил у входа в часовню. Совсем буйный взбежал к монастырским воротам, разогнал сабелькой караул. Гренадерам Агеевым крикнул, чтобы заряжали ружья, чтобы смело стреляли в монастырских старцев. Я спрашиваю: зачем, барин? А ты говоришь: потом разберемся! Хорошо, господин Чепесюк подъехали вовремя.
– А бил кого?
– Меня, – уважительно ответил Похабин.
– А и ты, выходит, шумел?
– Не шумел. Тебя останавливал. – Ухмыльнулся понимающе: – Ты, барин, сильней, чем на вид кажешься. Если не попьешь, можешь тягаться с кем хочешь. Я ведь говорил, что скоро начнутся совсем дикие места. А когда идешь по диким местам, надо быть уверенным в своем соседе, барин. Коль не уверен в соседе, с таким лучше не ходить. Кому охота наткнуться по чужой дурости на стрелу, на нож, а то просто блудить в тайге? Я тебе говорил, я Сибирь знаю. Меня Сибирь сделала богатым. Я, барин, когда вернулся в Россию с богатою мяхкой рухлядью, сразу решил, что теперь тихо, хорошо заживу. Только как? Отца нет, и матери нет, и три брата убиты на свейской войне. Да еще барин клетовский. Ишь, вспомнил, что еще мой дед бегал от него, от дурака. И правильно бегал, если бегал. На воле просторней. Я из-за того клетовского барина впал в тоску. Сильно запил. Тоска. Знаешь, наверное. – Похабин перекрестился. – В Сибири думал: вернусь в Россию, все будет хорошо. Сколько служб нес, столько и мечтал: в Россию вернусь, припаду к земле. А вернулся, в деревне пусто, и не на кого опереться. Кто врет, кто пьет. Неужто везде так?
И повторил:
– Такая тоска, барин… У русского человека она ведь особенная. Коряка, к примеру, заставь умыться, он все равно так сильно не затоскует. Ни коряк, ни одул, ни камчадал, ни какой-нибудь там шоромбоец, – все они не знают русской тоски. У них все по-своему. Олешки мекают, детишки кричат, поземка метет – им от того только радостно. А если заскучает коряк, или одул, или те же камчадал и шоромбоец, если темно и душно им покажется жить, они вскочат на нарту, поедут и убьют соседа. То же и нымылане, и чюхчи. Я разных, барин, в жизни встречал дикующих, знаю их тоску. А наша русская тоска, барин, она вся изнутри, она ни от чего внешнего не зависит. Хоть молнии, хоть тьма, хоть ты в грязи лежишь, если нет в сердце тоски, сердце русского человека чувственно радуется. Пусть нет у тебя ни крыши, ни харчей, ни питья, пусть подвесят тебя на дыбу, отнимут бабу – русский человек все равно от этого не в тоске, он просто страдает. Но однажды в самый добрый солнечный день, барин, среди радости, среди чад милых, на берегу веселой речушки, на коей родился, среди воздвиженья, радости, хлопот и многих дел, вдруг как колесико какое съезжает в твоей голове, и вот – затосковал русский человек, затосковал страшно!…
– Знаю! Молчи, Похабин!
Похабин покивал, но было видно, что он не слышит Крестинина. И, может, даже не видит неба над головой. И вообще не врал: есть у него какое-то повеленье свыше. Этот дойдет, невольно подумал Крестинин. Этот до самой Камчатки дойдет. А раз сам дойдет, значит, и меня дотащит.
А Похабин наклонился загадочно и снизил голос:
– Я, барин, как узнал, что ты идешь в сторону Камчатки, так все во мне вздрогнуло. Так сразу и решил: коль не врет такой хороший барин, пойду с ним до конца.
– Ну, а коли так… – хрипло спросил Иван. – Ну, а коли так, то почему в той деревне хотел меня обобрать?
– Так то привычка, барин. Ты же с виду, как бы это сказать, глуп… Но, конечно. исключительно с виду… Я так сперва и подумал: вот совсем глупый барин.
– А получилось – нет?
– А получилось нет.
– Ну, обобрали, ладно. А зачем повезли к господину Чепесюку?
– Ну, как? Продать решили. Зачем теряться? Ты многих у нас обидел. Тому же Мишке Серебрянику чуть не вынул глаз. Хорошие мужики обиделись. Решили, ты бежишь от какой службы. Может, решили, боишься идти на войну.
– Так кончилась же война?
– Какая разница? Одна кончилась, другая начнется.
– Типун тебе на язык!
– Да почему? Слухи ходят, что пойдут русские в Персию. А то и еще куда. Пока порох есть, почему не воевать? Так и решили хорошие мужики, что ты, барин, беглый, войны боишься. А мы слышали, что движется казенный обоз в сторону Сибири. Вот и повезли тебя. Думали, предадим беглого барина закону. И нам хорошо, и барина пристроят к какому делу. Кто ж знал, что так повернется? Знали бы, не повезли. Знали бы, бросили в канаву.
– Застудился бы, умер…
– Так ведь сколько людей в России каждый день застуживаются да умирают. Одним больше, другим меньше.
– Ни на что у тебя, Похабин, нет разницы, – укорил Иван. – Я от души вас поил винцом, а вы обобрать решили.
– А ты, барин, как? Ты меня мордой ткнул в соленые грузди!
– Так я обиделся.
– И хорошие мужики обиделись. Они же не бить хотели тебя, а так… Поучить слегка… Видят, что глупый барин, почему не поучить? А потом, я же говорю, слышали, что идет казенный обоз. Вот и решили – сдадим барина. Беглый, наверное, скрывается от войны.
Иван застонал, схватившись за голову. Вспомнил, будто издали отчетливо прозвучало:
Что ж это такое? Как жить?
Не ожидая ответа, сам ответил:
– А я знаю, почему. Тебе не то, что власть, тебе шкалик в руках удержать трудно.
Прибавил, подумав:
– К Якуцку сделаю тебя человеком.
– Не смей, – прохрипел Иван.
– Если ты даже умрешь, барин, то умрешь человеком, и на моих руках.
– Не смей, Похабин!
– Мне сам господин Чепесюк тебя поручил.
– Замолчи, пожалей меня, Похабин.
– Да потому и говорю всю правду, что жалею.
– А винцо прячешь… – горько протянул Иван.
– Ага, винцо прячу, – кивнул Похабин, и твердо пообещал: – И впредь буду прятать.
Помолчали.
Скрипела ось, взволнованно вскрикнула на обочине птица. По голосу крупная, а в кустах не видно.
– Может, бумагами займешься, барин?
– Какими еще бумагами?
