сложного из себя не представляло. Создать на траектории движения такого шарика нужный узел-событие — дело нетрудное, привычное. Другие экстры казались тяжелыми шарами из кегельбана, и с ними нужно было действовать с опаской и тонким расчетом — слишком легко шар скатывался в канавку.
Анджей любил играть в теннис, но умел и в кегельбан.
Сейчас же поблизости были не мячики, не шары, а три планеты, о которые слишком легко было разбиться в неосторожном движении. Три, только три — четвертую и единственно важную он не чувствовал.
Что изменилось, на что намекал профессор Чех — весьма тяжелый, как оказалось, кегельный шар — он понял не сразу. Понадобилось отвлечься от мыслей об Арье, от изумленного и опасливого разглядывания трех экстр креста.
Каждый раз, раскрывая веер, он чувствовал смутное, бесконечно чужое внимание. Взгляд свысока, оттуда, куда он никогда не смотрел. Там плыли айсберги идеоматриц, происходили глобальные процессы, в которые опытная экстра, согласно заповеди об оцелотах и мышеловках, любимой поговорке матери Анджея, не совалась никогда. Внимание, которое замечала любая экстра, всегда считали естественной реакцией поля на вторжение.
Теперь же его не было. Просто пропало. Теоретически, чисто теоретически уничтожение информационного маркера, которым обладал любой человек или предмет, приводило к исчезновению материального объекта. Существовали различные гипотезы, обосновывавшие подобную возможность — от уничтожения до переброски в параллельные миры, столь же гипотетичные и никем до сих пор не обнаруженные. Однако, никому и никогда не удавалось уничтожить информационный маркер человека или предмета. Эксперименты не проводились за очевидной невозможностью, и все выкладки оставались голыми умопостроениями, рядами сложных формул.
Кантор вздрогнул. Ни одна теория не считала, что подобное возможно усилиями одной-единственной экстры. Оставалось либо поверить в очередную небывальщину, либо отказаться от собственных ощущений: никто не смотрел Анджею в спину, не дышал едва заметно над ухом. Бесконечно далекое и неприятно близкое, совершенно чужеродное, непостижимое для человека наблюдение было снято.
— Да, действительно. А что, собственно, тут у вас произошло? — задал вопрос, который нужно было задать еще два часа назад, Анджей.
Парочка дипломатов, перебивая друг друга, принялась рассказывать.
— Спасибо, спасибо, хватит! — замахал руками Анджей, когда повествование от основной сюжетной линии, уже трудами одной панны Новак, уклонилось в ерунду фасона кто, как, что и кому сказал. — Я не следственная комиссия. Теперь сделайте одолжение, пойдите спать. От вас больше ничего не требуется. Я рад, что по крайней мере эта жопа нам больше не грозит.
Счастливые молодые раздолбаи в дверях синхронно кивнули. Не будь блондин обладателем роскошной синринской косы, Кантор принял бы их за брата с сестрой. Нормальные такие молодые ребята… молодые? Да уже четвертый десяток разменяли, только что-то не заметно.
— Ох, сынок, — тяжело вздохнул профессор. — Я понимаю Арью, она ничего иного сделать не могла. У нее это в крови — не обогнуть препятствие, не подумать, препятствие ли это, а просто стереть на бегу с лица земли. Все, что покажется опасным или чужим. Но ты-то всегда был умнее и…сложнее. Разве ты не понимаешь цену этой выходки? Мы могли сделать такой шаг вперед. Могли…
— Они уже сделали шаг. По нашей планете, — гневно зыркнула здоровенными глазищами панна консультант. — Теперь разгрести бы последствия…
— Это не люди. Они нам чужие во всем и не нужны, — добавил ее ухажер. — Мы сами.
— Дети, дети… — еще раз вздохнул старик. — Еще б вы умели сами, да и кто ж вас теперь научит? Это и вправду были не люди, что ж вы их судить-то взялись по нашим меркам? Мы потеряли, ох, сколько мы всего потеряли…
— Но…
— Освободите помещение, — напомнил Кантор. Что толку теперь жалеть? Потерявши голову, по волосам не плачут. Великие перспективы поманили самым краешком и исчезли, не дав опомниться. — Спокойной ночи!
Проводив их и прикрыв дверь, президент задал Чеху второй насущный вопрос:
— А как мы, собственно, заберемся туда, куда нужно?
— По связям второго уровня. Тебе она вроде как не чужая, да и мне. А трудно не будет, с такой-то компанией. Кабы не было слишком легко…
— Ну что ж, не будем тянуть.
Подходящее помещение нашлось быстро. Маленькая гостиная на вольнинской половине базы. Анджей окликнул пробегавшего мимо спецназовца, распорядился, чтобы тот обеспечил охрану у двери.
— Нас никто не должен беспокоить. До, — Анджей бросил взгляд на нарукавные часы, — семи утра. Что бы ни случилось. О черт, сюда ж еще синринцы прибудут скоро…
Пришлось дождаться прихода командира группы и отдать ему целую кучу распоряжений: с синринцами не конфликтовать, но и слишком много воли им не давать, пострадавшего отправить к ним как можно скорее, второго любой ценой пока что задержать и при необходимости взять под арест по любой причине, охранять, как объект государственной важности. Вольнинскую консультантку тоже охранять так же бдительно, но не ограничивать в перемещениях и вообще никаких препятствий не чинить.
— Кроме… вот сюда их пускать до семи не нужно.
— Разрешите выполнять?
— Выполняйте, — кивнул Анджей.
Он искренне надеялся, что командир справится со всем, что навесил на него президент. Синринцы до сих пор вели себя, как солнышки ясные, и вероятность того, что они вдруг решат повоевать, была невелика. Все остальное уже не волновало.
Он вспомнил Арью, лежавшую в коме на койке медблока. Анджей надеялся, что слишком далеко жена уйти не успела. Если есть хоть минимальный шанс догнать ее и вернуть — Кантор им воспользуется. Не из-за страшных картинок пророка Ефимова. Не ради спасения мира от глобальных катастроф. Этим, если ему угодно, пусть морочится профессор Чех. Это его жизнь и его точка зрения. Мотивы Анджея были куда прозаическими: он слишком много задолжал этой женщине и теперь видел только одну возможность исправить ошибки. Не ради спасения мира, но ради спасения одного-единственного человека.
Всю жизнь он с холодной расчетливостью ходил по головам. Этот упрек многие бросали ему в лицо. Анджей пожимал плечами и соглашался, не понимая и не принимая эмоций, с которым люди констатировали этот факт. Одна-единственная голова, даже его собственная, не стоила дорого. Один человек беспомощен, важны лишь общности. Вид, социум, государство. То, что может жить и развиваться не жалкую неполную сотню лет, а тысячелетия. Только на это стоило работать, только такими категориями мерить.
Ради выживания государства можно было делать все, что угодно. Любые средства оправдывали одну-единственную цель: существование человеческой культуры, кипящего страстями и идеями муравейника. Цивилизация Вольны родилась в муках борьбы за выживание на чужой планете, без обещанной поддержки, без большей части знаний и умений материнской культуры. Все пришлось создавать практически с нуля — по сведениям, загруженным в информационные блоки корабля, зачастую обрывочным и не вполне понятным.
Сейчас он готов был бросить все, на что работал с двадцати лет, ради одного-единственного человека, ради одного муравья из девятисот миллионов. Не потому, что Арья была экстрой креста, надеждой на перемены, инструментом, чтобы разрешить кризис, к которому пришла культура Вольны. С этим теперь, когда Прагма так неожиданно ушла, могли справиться и люди.
Потому что он любил ее и хотел, чтобы она жила.
Ради этого он готов был умереть в самоубийственном броске в те сферы, где он был жалкой беспомощной тенью. Ради этого он готов был умереть, не увидеть, как другие завершат то, что он начал. Умереть ради того, кого любишь — идея под стать романтичному подростку или старому сентиментальному дураку вроде него.
Часть монолога он невольно проговорил вслух, потому что услышал голос сидевшего рядом в кресле профессора Чеха:
