сеанс не проронит ни слезинки и не позволит довести себя до истерики.
— Мне кажется, что ты не хочешь работать… — с легким сомнением и отчаянно извиняясь позой, интонацией, выражением лица, говорила одна.
— Аларья думает, что мы все в дерьме, а она королева. Что она вся из себя такая не такая, как мы! — агрессивно заявляла другая.
— Вот уж точно, — продолжала третья. — Мне не нравится, как она на меня смотрит, мне при ней даже говорить не хочется.
— На самом деле она просто пытается остаться с тем, с чем сюда пришла. Это глупо…
— Хочет выделиться хоть упрямством…
— Думает, что из другого теста!
— Выпендривается перед нами!
— Почему я должна ее любить, если она меня презирает?! Какое право она имеет так ко мне относиться?
Психиатр, суровая тетка с военной выправкой, которую не могла скрыть растянутая форма колонии, не останавливала этот процесс, даже когда он превращался в откровенную травлю. Аларья впадала в истерику или зажимала уши, чтоб не слышать голосов. Ее уводили, выдавали успокоительное, а на следующий день на собеседовании со своим ведущим психиатром заставляли просмотреть запись сеанса.
— Ты понимаешь, что сама противопоставляешь себя группе?
— Нет, — говорила Аларья, прекрасно понимая, что врет уже не себе, а врачу. — Они просто меня ненавидят…
Индивидуально она занималась с другим психиатром. По правилам колонии индивидуальную и групповую терапию вели разные специалисты. Кто из них хуже, Аларья толком не знала. Армейская тетка, кажется, наслаждалась, натравливая на нее группу. «Индивидуал», слегка манерный и чудом ухитрившийся сохранить столичный лоск даже здесь мужчина чуть старше тридцати, с удовольствием вбивал в Аларью мысль о том, что она сама виновата во всем, что с ней происходит.
Он называл это «воспитанием ответственности»; Аларья считала такое воспитание реализацией собственных нездоровых задатков.
— Скажи, тебе самой часто доводилось кого-то «просто» ненавидеть? Без причин?
— Да, — подумав, отвечала Аларья. — Перечислить?
— Нет, не нужно. Ты понимаешь, что переносишь свою собственную манеру испытывать необоснованные негативные эмоции на других?
От вопросов, начинавшихся со слов «ты понимаешь, что…», Аларье хотелось биться головой о столешницу. Она не понимала. Тем более что скажи она «нет, не приходилось», доктор Константин ответил бы «а тогда почему ты думаешь, что они так делают?». Все его аргументы девушка за три месяца выучила наизусть и окончательно перестала понимать, какой смысл в долгих беседах на одну и ту же тему.
— Как ты оцениваешь нашу работу? — в очередной раз спросил Константин. — Только искренне, спонтанно…
От слова «спонтанно» Аларью трясло точно так же, как и от вопроса про понимание.
— Искренне? Хорошо. Я думаю, что вы, доктор, не профессионал, а просто неудачник, которого не взяли на нормальную работу. Вот вы тут и кипятите нам мозги, зарплату отрабатываете. Чтоб и отсюда не выгнали.
Константин выслушал сентенцию с привычной полуулыбкой, но Аларье вдруг показалось, что на этот раз она сумела его задеть. Что-то почти неуловимое промелькнуло в глазах. Обида? Раздражение?
Он молча встал из-за стола, открыл сейф и достал оттуда пачку документов, выложил перед Аларьей.
— Что это? — спросила она, с недоумением глядя на россыпь листов цветного пластика, несгораемого и несминаемого. На каждом блестели голографические печати.
— Мой диплом. Мой аттестат с курсов повышения квалификации. Свидетельство о прохождении курса по работе с химически зависимыми. Свидетельство о…
— А на что мне-то все эти документы?
— Ты назвала меня непрофессионалом. Вот, я показываю тебе свои дипломы…
Аларья заржала в голос, наслаждаясь явной и недвусмысленной победой.
— Это последний аргумент современной психиатрии? Кучка пластика? А я-то, наивная, думала, что профессионализм — в результатах, а не в дипломах!
Константин ретировался из кабинета, не закончив сеанс, и больше Аларья его не видела. Теперь она проходила психотерапию у другого врача.
Пожилой бородатый дяденька понравился ей с самого начала. Он умел смеяться так, что дрожали стены, а при необходимости мог и рявкнуть на такой громкости, что Аларья опасалась за судьбу решеток на окне.
— Чушь! — мог гаркнуть он, когда девушка рассказывала очередную глупую историю, зная, что это глупая история. Стряхнув первый испуг, она понимала, что — да, чушь, и нет смысла тратить на нее время сеанса. Драгоценное, как начала она думать, время.
Сначала Аларье казалось, что никакого лечения не происходит вовсе. Доктор Чех не заставлял ее, лежа на кушетке, отчитываться во всех мыслях за два дня и пересказывать содержание снов. Чаще они пили жиденький колонистский чай или играли в шахматы, попутно разговаривая обо всем на свете. Никакой уже привычной Аларье медицинской корректности в нем не было напрочь.
— Ну и дура, — говорил он, вытряхивая крошки печенья из бороды. — Повадился кувшин по воду ходить, там ему голову и сломить. Связалась со всякой шпаной, и где еще выискала такую, а?
— Сама выискалась, — вздыхала Аларья, пряча взгляд в кружку.
— Сами и мухи не гадят, только пожравши! — фыркал доктор. — Тебя связали, похитили и увезли, что ли? Или как?
— Нет. Ну, я думала…
— Думала она, — смеялся доктор Чех. — Вот как надумала — то и нажила. Ну-ка, давай, надумай, как ты могла все сделать по-людски?
— Закончить школу, сдать вступительные экзамены… или пойти на конкурс молодых талантов.
— А провалилась бы? Талантов много, а таких коз задумчивых — еще больше… Мест вот мало.
— Ой, напугали. Пошла бы в армию, там оформители всегда нужны, а потом уже без экзаменов!
— Куда? — притворно изумлялся доктор. — В армию? А кто тут сестру костерил, типа, тупая солдафонка?
— Я? — удивлялась Аларья. — Ой, точно… Ну, это мелочи, главное, что два года отслужил — без экзаменов поступаешь. И художникам же не надо всякие там… марш-броски.
— Это ты ошибаешься, но, небось, не сломалась бы, если тут еще не померла? А теперь что? Что теперь, а? Когда выйдешь?
— В армию не возьмут совсем, в институт — еще четыре года, — уныло перечисляла девушка. — По- моему, я все испортила. Совсем. Кому я теперь нужна с социальной инвалидностью?
— Как это кому? Дружкам своим! Откормишься, отмоешься, на очередную дрянь залипнешь и по рукам пойдешь. Девка ты красивая, ноги от ушей, так что не пропадешь, а?
— А потом опять сюда?
— Нет, второй раз уже в обычную колонию. Или строгого режима, как набезобразить успеешь. Хочешь, расскажу, как там?
— С-спасибо, я уж как-нибудь так… В программу реабилитации. Полы мыть не привыкать.
— Ой, да ты действительно думать умеешь. На, возьми и мою печенюшку, заслужила, — ухмылялся ехидный дед.
Шутками и прибаутками, байками и щелчками по лбу он вбивал в Аларью две простые мысли — она хозяйка собственной жизни, и еще ничего не кончилось. Никакого канонического психоанализа, кушеток и свободных ассоциаций. Если бы у нее был дедушка, вот так с ним можно было бы пить чай, и тогда все в жизни сложилось бы иначе. С самого начала.
Доктор не только рассуждал за будущую жизнь, но и учил ее спокойно относиться к своему
