на которой они о себе заявляют. Они — мои клеточки, а я — их тело. То, о чем я говорю — это ФАВРАШИ, душа, коллективное бессознательное, источник архетипов, хранилище боли и радости. Я — выбор их пробуждения. Моя САМХАДИ — их самхади. Их жизненные опыты — мои! Их знание сущностей — мое. Это миллиарды, составляющие меня одного.
Украденные дневники
Утренний спектакль Лицевых Танцоров занял около двух часов, а затем состоялось оглашение помолвки, вызвавшее волны шока по всему Фестивальному Городу.
— Прошли века с тех пор как он выбирал невесту!
— Больше тысячи лет, моя дорогая.
Парад Рыбословш был короток. Они громко его приветствовали, но чувствовалось, что они выбиты из колеи.
«ВЫ МОИ ЕДИНСТВЕННЫЕ НЕВЕСТЫ», — говорил он им. Разве не в этом значение Сиайнока?
Лито подумалось, что Лицевые Танцоры играли неплохо, несмотря на их явный ужас. В запасниках музея Свободных отыскались подходящие одеяния черные плащи с капюшонами и с белыми веревочными ремнями, на спинах вышиты широко распахнувшие крылья зеленые ястребы — официальное облачение бродячих жрецов Муад Диба. Лицевые Танцоры представили темные усохшие лица, и через танец, исполненный в этих одеяниях рассказали, как легионы Муад Диба распространили свою религию по всей Империи.
На Хви было сверкающее серебряное платье и ожерелье зеленого жадеита. Весь спектакль она сидела рядом с Лито на королевской тележке. Однажды она наклонилась вплотную к его лицу и спросила:
— Разве это не пародия?
— Для меня, возможно.
— А Лицевые Танцоры понимают?
— Подозревают.
— Значит, они не настолько напуганы, как представляются.
— Они еще как напуганы. Просто они намного храбрее, чем считает большинство людей.
— Храбрость не может быть настолько глупой, — прошептала она.
— И наоборот.
Она одарила его оценивающим взглядом перед тем, как опять перенести свое внимание на представление. Почти две сотни Лицевых Танцоров остались живы и невредимы. Все они были задействованы в этом танце. Сложные переплетения и позы очаровывали глаз. Глядя на них, было возможно на некоторое время забыть все кровавое, что предшествовало этому дню.
Лито как раз припоминал это, покоясь незадолго до полудня в одиночестве, в малой палате аудиенций, когда прибыл Монео. Монео проводил Преподобную Мать Антеак на лайнер Космического Союза, побеседовал с командующей Рыбословшами о побоище предыдущей ночи, совершил быстрый полет в Твердыню и обратно, — убедиться, что Сиона под надежной охраной и не была замешана в нападении на посольство. Он вернулся в Онн сразу же после провозглашения помолвки, абсолютно не предупрежденный об этом заранее. Монео был в ярости. Лито никогда не видел его настолько рассерженным.
Он бурей ворвался в комнату и остановился всего лишь в двух метрах от лица Лито.
— Теперь поверят в россказни тлейлаксанцев! — сказал он.
Лито ответил ему урезонивающим тоном.
— До чего же упрямо люди требуют, чтобы их боги были идеальными. Греки в этом отношении были намного разумнее.
— Где она? — вопросил Монео. — Где эта…
— Хви отдыхает. У нас были трудная ночь и длинное утро. Я желаю видеть ее хорошо отдохнувшей, когда сегодня вечером мы направимся в Твердыню.
— Как она это провернула? — осведомился Монео.
— Ну знаешь, Монео! Ты потерял всякую осмотрительность?
— Я из-за Тебя беспокоюсь! Имеешь ли Ты хоть малейшее понятие, что говорят в городе?
— Я полностью в курсе всех россказней.
— Что же Ты затеваешь?
— Знаешь, Монео, по-моему, только старые пантеисты правильно представляли себе божества: несовершенные смертные под личиной бессмертных.
Монео воздел руки к небесам.
— Я видел выражения их лиц! — он всплеснул руками. — Все это разнесется по Империи меньше, чем за две недели.
— Ну, наверняка, времени все-таки понадобится побольше.
— Если Твоим врагам нужна была какая-нибудь единственная причина, чтобы сплотить их всех вместе…
— Поносить бога — это древняя человеческая традиция, Монео. Почему мне следует быть исключением?
Монео попробовал заговорить и обнаружил, что не может вымолвить ни слова. Он протопал к краю углубления, где стояла тележка Лито, так же отошел назад и занял прежнюю позицию, пылающим взором глядя в лицо Лито.
— Если Тебе от меня требуется помощь, мне нужны объяснения, сказал Монео. — Почему Ты это творишь?
— Эмоции.
Рот Монео сложился произнести что-то, но вслух он ничего не сказал.
— Они одолели меня как раз тогда, когда я считал, что они навсегда меня покинули, — сказал Лито. — До чего же сладостно это немного последнее от человеческого.
— С Хви? Но Ты ведь, наверняка, не можешь…
— Воспоминаний об эмоциях всегда недостаточно, Монео.
— Ты что, собираешься мне рассказывать, что Ты потакаешь себе в…
— Потакать? Разумеется, нет! Но тот треножник, на котором качается Империя, состоит из плоти, мысли и эмоции. Я почувствовал, что до этого был ограничен плотью и мыслью.
— Она навела на Тебя какое-то колдовство, — обвинил Монео.
— Ну разумеется, навела. И как же я ей за это благодарен. Если мы будем отрицать необходимость думать, Монео, как делают некоторые, то потеряем способность размышлять, не сможем точно определять, о чем же именно докладывают нам наши чувства; если мы будем отрицать плоть, то лишимся способности передвигаться обычным способом. Но если мы отрицаем эмоции — теряем всякое соприкосновение с нашим внутренним мирозданием. Как раз по эмоциям я и тосковал больше всего.
— Я настаиваю, Владыка, чтобы Ты…
— Ты сердишь меня, Монео. Такова моя сиюминутная эмоция.
Лито увидел, как Монео растерялся, как разом остывает его ярость словно горячий утюг, зашипевший в ледяной воде. Но, все-таки, немного пара в нем еще оставалось.
— Я беспокоюсь не за себя, Владыка. Мои заботы, в основном, о Тебе, и Ты это знаешь.
Лито мягко проговорил:
— Такова твоя эмоция, Монео, я нахожу ее очень дорогой для меня.
Монео сделал глубокий, дрожащий вдох. Он прежде никогда не видел Бога Императора в настроении, отражавшем такие эмоции. Лито представлялся одновременно и восторженным
