– Куда… привозили? – выговорил я. Понял не все, но страхом обдало с головы до ног.
Старик опять глянул мне в лицо:
– Вы же сами решили искать здесь… Но это на другом краю. Идемте.
Я послушно, с нехорошей слабостью и тоской двинулся за стариком. Кое-где по тропинкам, а порой и прямо через кусты.
Не оборачиваясь, дед проговорил все так же глухо, с выдохом:
– В основном привозят мальчиков. Девочек было всего шесть. А всего, начиная с января, восемьдесят шесть человек… Но вас ведь интересуют лишь те, что летом. Их было сорок четыре. Последние девять – в прошлый понедельник. Чаще всего привозят по понедельникам…
Это был какой-то жуткий сон, бред. Мы шли, шли, а он говорил, спокойно так…
Наконец оказались мы у кривой кладбищенской изгороди – здесь она была сложена из кирпича – высокая, глухая.
На голом месте – без кустов, с невысокой травой – тянулись длинные, редко поросшие валики глинистой земли. На них стояли палки с дощечками – редко и косо. Они похожи были на фанерные лопатки, какими в раннем детстве я разгребал снег.
– Вот… – Старик остановился. – Последний приют тех, у кого в жизни приюта не было… Да и жизни-то, можно сказать, почти не было…
Он что-то прошептал, перекрестился, взмахивая широким рукавом, и отошел, словно говоря: "Теперь смотрите сами".
Я будто сквозь сонную серую пелену смотрел на некрашеные деревянные дощечки. На каждой был сверху нарисован черный крестик, а потом шли надписи:
18.05.2048. Костик Стрельцов, 9 лет. Тим Караулов, 12 лет. Ян Красаускас, 8 лет. Андрей, 14 лет. Сережа, 5 лет. Щелчок, 10 лет. Мухомор, 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 13 лет. Неизвестный мальчик, ок. 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 14 лет…
Завороженно, как в гипнозе, я переходил от таблички к табличке. От одной длинной могилы к другой. И осознанным чувством было лишь одно: перехватившее горло жуткое ожидание, что сейчас увижу: "Петя Викулов, 12 лет"…
Но имен было немного. Чаще "неизвестный", "неизвестный"…
А Петька… кому он здесь мог быть известен?!
– Как имя вашего мальчика? – спросил старик. Он опять подошел и стоял сзади.
– Петр… Петька… Петя Викулов…
– Нет здесь такого, – ласково сказал старик, и я ощутил мгновенную режущую благодарность – и за ласковость, и за это "нет". Но облегчение было секундным.
– Здесь же… столько неизвестных… которым двенадцать…
– Молитесь, чтобы не было его и среди них…
Я молился. Отчаянно, без слов, одной болью сердца.
– Но как узнать?..
– Пойдемте ко мне, посмотрим.
– Что… посмотрим?
– Пойдемте, сударь, вам надо передохнуть. Вы же едва стоите. Да и вымокли.
В самом деле, сюда на площадку сыпался равномерный – не крупный и не мелкий – дождь. Я лишь сейчас заметил…
2
Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.
– Раньше здесь жили рабочие, – слабо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.
Дед кивнул:
– Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один… Я здешний сторож…
Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?
Мы вошли. В просторной комнате стояло сухое тепло. И было почти пусто: некрашеный стол, три табурета, железная старомодная кровать, узкий глухой шкаф у двери. Несколько образов в углу с искрой- лампадкой (то ли настоящей, то ли электрической; невольно вспомнил я подвал, свой кораблик и свечку).
– Сядьте, сударь… Лучше туда, на кровать, привалитесь к стенке. На вас лица нет…
Но я сел на табурет, к столу. Нельзя же полностью терять себя.
– Это пройдет. Сами понимаете, зрелище было… не для всякого.
– Понимаю, – отозвался он суховато. – Но давайте уж доведем дело до конца. Насколько возможно… Вы же сами этого хотели.
– До какого… конца?
Он раскрыл скрипучий шкаф, достал плоскую серую книгу. Вроде тех, что в старину назывались амбарными. Сел напротив меня, полистал.
– Вот, начиная с конца мая… Двенадцать лет, говорите?
– Да. То есть уже почти тринадцать…
– А как выглядел?
– Светлый… худенький такой, курносый… Невысокий… Впрочем, возможно, подрос, пока меня не было…
– Посмотрим… Неизвестный, около двенадцати лет, волосы черные, курчавые… Нет, не он, конечно… Неизвестный, одиннадцать-двенадцать лет, рыжеватый, шрам над левой бровью…
Я опять стал погружаться в серый, какой-то волокнистый страх.
– …неизвестный двенадцати-тринадцати лет, русый, брови светлые, нос вздернутый, на груди и животе крупные черные родинки…
– Подождите, – сказал я со стоном. – Вы… что же, осматриваете каждого? И описываете потом?
Он поднял косматую голову. Сказал тяжело, будто гирю положил перед собой:
– Да. Я настоял на этом. Перед тем как хоронить, осматриваем каждого в кладбищенской часовне. Может быть, потом кто-то станет их искать, хотя шансов на это мало. Или по крайней мере со временем удастся установить имя у тех, кто неизвестен. Чтобы я мог поименно каждого назвать в поминальной молитве… Я ведь не только сторож, но и священник в здешней часовне…
То, что я сказал дальше, далось мне далеко не сразу. Пришлось прорываться сквозь страх, сквозь суеверный внутренний крик "Не надо!", словно сквозь черные джунгли. Но неизвестность страшнее всего, и я выговорил:
– У Петьки… на левой лопатке… родинка, похожая на гусиную лапку. Размером с пятак…
Священник думал секунды три. Потом решительно мотнул головой:
– Нет, сударь. Такого мальчика не было. Я говорю твердо, я помнил бы… – И уже мягче, словно тоже отходя от страха, проговорил: – Всех погибших детей привозят только сюда, значит, среди мертвых вашего Пети нет. Ищите среди живых…
Я помолчал, подышал, загоняя в себя слезы. Ощутил новую надежду. Старик проговорил слегка наставительно:
– Понимаю, что все это тяжело, особенно для непривычного человека. Но вам надо было через это пройти, коли уж решились искать мальчика здесь…
– Но я искал-то его живого…
– На кладбище?!
– Да… У него здесь похоронена мать. Я был уверен, что он придет на могилу. И у него обычай – каждый раз оставлять там бумажный кораблик. Вот я и надеялся…
Старик слушал внимательно. Косматые брови приподнялись, глаза странно просветлели, даже красных прожилок стало меньше. Он чуть улыбнулся заросшим ртом:
– Кораблик… надо же… Ну, Бог даст, мальчик еще придет. А возможно, и приходил, да не мог оставить
