воедино угрюмые горы, волнообразную долину, прижатые к земле кишлаки и дымную, лунную высь с неподвижным светилом.
Крупнокалиберные пулеметы посылали красные трассы, похожие на хвостовые огни машин, взбегавших на холмы, догонявших друг друга. Автоматы мелко, часто кололи воздух, резали тьму. Как ягоды, наливались и лопались минные взрывы. Все искрилось, лучилось, щупало, буравило пространство, смывало его гулами, тресками, металлическим стенанием и храпом.
Лейтенант знал, понимал динамику ночного боя. Откликался на него своей командирской волей, чувством отпора, ожиданием несчастья.
Он знал: «зеленка» живет, шевелится, наполнена людьми. Стрелки перебегают по арыкам и рытвинам. Отстрелявшись, сворачивают огневые точки. Надрываясь, переносят на себе «безоткатки», станины и стволы минометов. И вновь, упирая треноги в мерзлую землю, собирают элементы оружия, наносят удары по туманным, врытым в холмы заставам, на которых, засвечивая себя, создавая ориентиры, пульсируют пулеметы, озаряются «агээсы», изрыгают белое пламя дула танков и пушек.
– Я – «Глыба»!.. Я – «Глыба»!.. Целеуказания «Раскату»!.. Цель номер «шестьсот двенадцать»! – хрипела рация. И Щукин знал: соседняя застава «Гундиган» вышла на связь с полевой артиллерией и скоро из-за горы, с той стороны Кандагара, заработают гаубицы. Понесут над спящим городом свои свистящие снаряды, уложат их на позиции моджахедов в «зеленке».
И уже зажглись и повисли на тонких, невидимых нитях осветительные мины, мягко колеблемые, желтые, как лимоны, разливая под собой призрачный свет, под которым разоренный кишлак казался глазированным и стеклянным.
И уже рванул первый, пристрелочный термитный снаряд, словно упала в «зеленку» чья-то срубленная косматая голова, еще живая, мигающая глазами, сдирая с себя огненный, дымный парик.
Гаубицы, незримые, стали посылать свои свистящие, воющие снаряды, покрывая обочины дороги, яблоневые сады, виноградники гулкими, сочными взрывами. Тупо, мощно, планомерно терзали землю, сжигая в ней семена, древесные корни, надламывая основы фундаментов, проникая в могилы, вытряхивая вверх, под луну, древние кости.
Один из снарядов поджег «зеленку» – то ли гриву сухих тростников, то ли старое, умершее дерево. И, глядя на вялый далекий огонь, на малый ночной пожар в центре Азии, понимая, что сегодня атаки не будет, лейтенант второй раз за сутки ощутил пустоту и усталость, вялость и равнодушие ко всему, даже к смерти.
Когда луна исчезла за горой и стрельба прекратилась, словно иссякла страсть разрушения, ушла под землю, под плотный полог, и воздух чуть дрогнул, и в моргнувших утомленных глазах в небе без луны и без звезд стал возникать слабый утренний свет, – лейтенант расстегнул бронежилет, стянул каску и направился в свой закуток, чувствуя, что может не дойти и упасть.
Сказал невнятно дневальному:
– Посплю… Разбуди, когда будет связь с батальоном…
На ощупь, не зажигая огня, добрался до кровати, свалил в изголовье тяжелую амуницию и оружие и тут же заснул.
Сон его был удивительный, многократно, чудесно повторявшийся сон. Будто мать и сестра приехали к нему на заставу. Проходят под шлагбаумом, мимо часового, приподнявшего полосатую штангу. Так сладко, так страшно видеть их родные, любимые лица среди измятых цистерн, на фоне кишлака и бетонки, у полуразрушенной кирпичной стены с амбразурами. В нем, в Щукине, – одновременно и радость и страх. Только бы не обстрел, только бы не испугались приехавшие, только бы не смутили их вид сгоревшего танка, ворохи стреляных гильз, царапины от пуль и осколков, только бы не огорчились они за него, лейтенанта…
Он вводит их в свою комнатушку – слава Богу, что отсюда не видны боевые приметы заставы. Усаживает за стол, угощает, не налюбуется, не нарадуется, восхищается чудом их появления. И как продолжение чуда – мать ставит на стол фарфоровую тарелку, полную вишен. В каждой темно-красной ягоде – блестящая точка. В неотраженное окно, выходящее не на бетонку, не на разрушенные кишлаки и дувалы, а на тихую чистую речку с купами темных деревьев, с разноцветными заречными домиками, светлым, скользящим по воде пароходиком.
Они все трое сидят перед вишнями, готовые вкушать их сладость. И он чувствует, слышит, ужасается, стремится отдалить и не может приближающийся гул за дверью. Этот гул – предвестник тревоги, знак того, что они могут исчезнуть. Не просто звук, а давление темных сокрушительных сил, словно стронулась с места гора и всей своей черной громадой давит на дверь, выламывает тонкие планки, и он бросается к двери, удерживает трескучие доски своим немощным телом.
Проснулся в тоске и смятении. В дверь стучался дневальный. Вошел, доложил:
– Товарищ лейтенант, батальон вызывает на связь!..
Взводный, спотыкаясь, торопился к выходу. В темной его комнатушке исчезло видение. Таяли по углам любимые лица, цвет спелых вымытых вишен.
Сегодня по бетонке должны пройти две колонны в Кандагар, в расположение части. Продвигались со стороны Шинданта, от Герата, Тарагунди, из Кушки, через весь Афганистан. Везли боеприпасы, авиационные бомбы, реактивные снаряды. Шли несколько дней и ночей, мимо городов, кишлаков, одолевая перевалы, ущелья, попадая под обстрел, огрызаясь огнем бронегрупп, двуствольных на открытой платформе зениток, прикрываемые вереницей застав. Их «Альфа» была последней перед Кандагаром заставой, принимавшей под защиту своих стволов запыленные, измученные переходом колонны.
Лейтенант стоял на КНП, слыша, как на окраине города через репродуктор клокочет, стенает, поет голос утреннего муэдзина. Из-за горы над заставой и дальше, над туманной «зеленкой», застыли три розовых в изумрудном небе пера. По трассе, выезжая из Кандагара, под клики муллы двигались две «борбухайки» – два высоченных грузовика. Они напоминали лейтенанту разрисованные музейные сундуки, жостовские подносы, хохломские игрушки – столько было на них узоров, цветов. Они ехали один за другим, осторожно колыхаясь по рытвинам, будто щупали колесами дорогу. Щукин следил за их продвижением, нервничал и томился: вдруг раздастся негромкий взрыв, подорванный грузовик замрет, оденется бледным пламенем? Тут же себя успокаивал. Если минеры установили ночью радиофугас или управляемую по проводам мину и укрытый от глаз минер держит палец на спуске, вряд ли он подорвет заряд под афганским грузовиком. Он пропустит его невредимым, дожидаясь советской колонны. Смотрел, как медленно катят мимо заставы грузовики по заминированной, усеянной обломками дороге, под утреннюю молитву муллы, под прицелом пулеметов и пушек.
Зарычав, залязгав, дробя и перетирая со скрипом мелкие камни, въехал на заставу танк. Встал у КНП, обдав лейтенанта жирной гарью и вонью. Командир танка высунулся из люка, собираясь доложить о прибытии. Но Щукин отослал его взмахом на позицию. Танк ушел в сторону свалки, неловко разворачивался, въезжал, устраивался там поудобнее, как в берлоге, наводил орудие на зеленую зону.
И уже выходили из казармы саперы, Кафтанов и Макаревич, сосредоточенные, спокойные. Свинчивали свои разборные щупы, забирались на «бэтээр». И уже угнездился на сиденье водителя сержант Малютко, а на поворотном стульчике у прицелов – пулеметчик Курбанов. И все они ждали его, лейтенанта. Все было привычно, как всегда. Проход саперов по трассе в зоне ответственности заставы. Очистка трассы от мин перед движением колонны.
– Вперед! – крикнул лейтенант в люк Малютко, усаживаясь на кромке командирского люка, прижимая к скобе автомат.
Саперы шли впереди по дороге, в полсотне шагов перед «бэтээром». Сходились, почти касались плечами. Вновь разбредались к обочинам. Отставали один от другого. Наклонялись, осторожно, мягко щупали острием рыхлый пепельный грунт, выбоины в бетоне, трещины в плитах. Присаживаясь, касались земли руками. Отглаживали ребристый, оставленный протектором след. Ставили ноги мягко, плавно, будто в танце, управляя тяжестью тела, переливая ее с носка на носок. Казалось, они идут по тонкой, прогибающейся оболочке, боясь ее прорвать, провалиться, будто земная кора в этом месте утончилась, превратилась в зыбкую пленку. Вот-вот разорвется и брызнет вверх магмой. Ударит под стопой сапера сжигающим всплеском.
Так чувствовал их работу лейтенант, сидя на кромке люка, отдавая команды пулеметчику:
– Правее арыка!.. Сто пятьдесят, под обрез!.. Короткими!
Пулеметчик развернул башню к «зеленке», долбил из-за спины лейтенанта короткими, тугими очередями, прикрывая саперов, рассылая под рыжими травами пули, чтоб не поднялся, не выстрелил притаившийся в засаде душман.
Лейтенант ощущал спиной пульсацию воздуха, раздираемого пулеметным раструбом, запах пороховой гари. Зорко, вытягивая шею, с брони рассматривал «зеленку», стремясь углядеть слабый отсвет металла, белую тряпицу чалмы. Раздражался и нервничал, когда мимо, заслоняя обочину, проплывал ржавый остов подорванного фургона или сплющенный, в дырах и вмятинах «наливник». Мертвое деформированное железо, изъеденное огнем и ржавчиной, тянулось вдоль дороги, как непрерывная, выпавшая из чьего-то чрева требуха.
«Бэтээр» медленно, повторяя задержки и остановки саперов, катил по бетонке. Слева плоско тянулись кишлаки, справа волновалась, кудрявилась, уходила к дальним горам «зеленая зона». По небу высоко и румяно разлетались три розовые бахромы. Саперы, «бэтээр», бетонка, соседние кишлаки и заставы, невидимые, притаившиеся моджахеды – все было собрано здесь, под утренними небесами.
Заставы следили за движением саперов. Прикрывали их, работая по дальним, в стороне от обочины, целям. Взводный слышал свою заставу: скрежеты «Шилки», трескотню «агээсов», росчерки «капэвэтэ» – крупнокалиберных пулеметов. И соседнюю заставу «Гундиган»: аханье миномета, грохот двух укрытых в земле «бэтээров», гулкие выстрелы танка. Сидя на броне, на виду, открытый прицелу снайпера, он с благодарностью думал о заставах, защищавших его. Там, на огневых точках, сквозь бинокли, прицелы видели их, заботились о них, страшились за них, за их судьбу. Отгоняли грозившую им опасность. Работали всеми стволами.
Миновали обгорелое, переломанное пополам шасси КамАЗа, ржавый брусок «бэтээра» с зияющими люками. Медленно выкатили на ровный отрезок пути с открытой обочиной, за которой бугрилась травяная равнина, темно-рыжей камышовой стрелкой тянулся арык и смутно вдалеке желтел обглоданный, почти стертый до земли дувал. Взводный, возвышаясь над люком, вдруг почувствовал височной костью грозящий выстрел, нацеленное острие. Тонкую, холодную линию смерти, проведенную из-за дувала в его висок. Гибко, резко, за секунду до выстрела, рухнул в люк. Сидел, вдавившись, поймав на себе изумленный взгляд Малютко, тяжело дыша, глядя вверх, в круговое пространство люка.
Медленно успокаивался, выдавливая себя вверх на броню. Устанавливал ноги на спинке командирского сиденья. Мимо на обочине проплывала рама грузовика с голыми ржавыми дисками, без кабины и кузова. Саперы мягко, в ногу, шли рядом, тыкая землю щупами, словно два слепца. «Зеленка» клубилась розоватым от зари войлоком виноградников и садов. И висок уже не чувствовал траекторию пули, прорезь винтовок. Смерть его миновала.
Саперы прошли мимо танка, подорванного фугасом, и ступили в «фугасную яму». Щукину показалось, что они окутались легчайшим свечением. Вокруг их плеч, голов возникло едва уловимое сияние. Их нервы, зрачки, кончики пальцев, их наполненные страхом напряженные жизни источали радиацию. Казалось, они тают, испаряются, становятся бестелесными. Так плавно, невесомо, мягко двигались они по песку.
Они кружили по яме, пересекали ее многократно, возвращались и снова уходили вперед, словно латали ее, оплетали.
Взводный издали с остановившегося «бэтээра» видел их обоих. Чувствовал, как под их стопами в пепельной пудре таится ребристая итальянская мина, или сложенная пополам дощечка замыкателя с самодельными медными клеммами, или танковая, набитая толом гильза, от которой тянутся в арык проводки. Он чувствовал тонкий слой пыли, отделявший солдатскую стопу от смертоносного заряда. Ожидал в любое мгновение взрыва. Молился: «Нет, не будет, не будет…
