– А Зюганов нас предал. «Не собирайтесь, говорит, не выходите на улицу!»… Сам слышал!.. Это и есть коммунист настоящий!.. Предавали и будут нас предавать!..
– Мужики, сколько можно топтаться!.. Миллион собрался? Если собрался, айда на Кремль!.. Против миллиона они не выстоят!..
Хлопьянов увидел, как на Ленинском проспекте показалась медлительная колонна демонстрантов. Транспаранты, флаги, мерцание в солнечной дымке. Перед колонной, перед ее черно-красным месивом, словно чаинки в чаю, метались репортеры. Катила милицейская машина. Колонна колыхалась, заливала асфальт, медленно, вяло приближалась. И вдруг неожиданно, быстро с тыла надвинулась на цепочку солдат, выдавила ее, разомкнула. Хлынула бурно в прогал, вливаясь в площадь, переполняя ее через край. Площадь дрогнула, качнулась во все стороны, опять собралась в сверхплотное тугое ядро. Раздались крики «ура!», грянула музыка. Очень близко от себя Хлопьянов увидел депутата Константинова, растрепанного, с клочковатой бородой, отиравшего платком лысоватую голову. Ему подали мегафон, он пробовал его, кашлял, простуженно дышал. Хлопьянов слышал сиплое дыхание, усиленное мегафоном.
Цепочка солдат, раздавленная колонной, снова сомкнула щиты, закупорила, законсервировала толпу. Толпа гудела, взбухала, давила на металлические кромки щитов.
Хлопьянов оттолкнулся от бронзового башмака скульптуры и, действуя плечами, локтями, стал пробираться к Константинову.
– Братья и сестры!.. – раздался трескучий, дребезжащий голос Константинова, в котором дрожали простудные хрипы, яростные клекоты недавнего столкновения с солдатами, и надсадные рокоты опытного оратора. – Сегодня, несмотря на все запреты подлых властей, наводнивших столицу полчищами разъяренных омоновцев, мы собрались на митинг, используя священное право…
Хлопьянов протолкался к седому мужчине с флагом, оттеснил его и, слыша недовольное ворчание: «Куца прешь!» – стал продвигаться дальше, к Константинову, к полированному колоколу мегафона.
– Ельцин и его клика смотрят на нас, как на скотов, которые понимают только удар дубины, выстрел в живот!.. Они уготовили для нас грязный хлев, жидкое пойло и рабское, животное существование!.. Но мы не рабы!.. Мы выдержали побоище у «Баррикадной», когда они, как мясники, заваливали на землю детей и женщин!.. Мы преподали им урок вчера на Смоленской, когда они почувствовали, что такое народная дубина, и бросились наутек!.. Москва – наш город, и мы будем свободно ходить по площадям и проспектам, а наймиты и палачи разбегутся!..
Толпа радостно, гневно ревела. Набухала соками, как зреющий плод. Увеличивалась на глазах, как огромный арбуз, перекатывалась, укрепленная на тонкой, усыхающей на глазах пуповинке.
Хлопьянов протиснулся мимо женщины в зеленом берете, едва взглянув на блеклое лицо, выцветшие кудряшки. Успел почувствовать запах дешевых духов. От Константинова его отделяла широкая спина в спортивной куртке, стриженый толстый затылок. Он старался обогнуть эту спину, натыкаясь на крепкие, отталкивающие его локти.
– Наши товарищи, герои, который уж день держат осаду в Доме Советов, без воды, без тепла, без света!.. Не подчинились преступному режиму, показывают всему миру чудеса героизма!..
Толпа ревела, в ней дергались кулаки, открывались тысячи ртов, пробегали красные конвульсии флагов и транспарантов. Казалось, площадь ходит ходуном, наклоняется в разные стороны, и толпа сливается то к одному, то к другому краю, надавливает на хрупкие преграды щитов.
Хлопьянов что есть силы толкнул сутулую спину, продираясь к Константинову, чувствуя, как вырываются из мегафона горячие тугие удары, раскачивают толпу, рассылают от центра к периферии упругие волны, выдавливают толпу вовне, за ограду щитов.
– Товарищи, идем к Дому Советов!.. Спасем наших братьев!.. Нам не страшны дубинки карателей!.. Вперед, товарищи!..
Хлопьянову показалось, что в его глазу лопнул сосуд и горячая красная жижа залила зрачки. Вместо солнца, толпы, флагов, Константинова с мегафоном образовалось красное липкое бельмо. Оно держалось мгновение и опало. Он обрел зрение и увидел, как покачнулся памятник, от гранитного цилиндра отделились и шагнули вперед бронзовые солдаты, матросы, рабочие с винтовками на ремнях. Смешались с толпой, и народ, ведомый бронзовыми вожаками, двинулся весь в одну сторону, вниз, к Садовой, где, отгороженное цепочкой солдат, голубело пустое пространство и висел на серебряных шнурах Крымский мост.
– А-а-а!.. – раздалось бессловесное стенание. Сильней и громче, словно размывалась и распадалась дамба, и в промоину устремился поток. Рвал, прогрызал, увеличивал прорыв, выворачивал бетонные плиты, драл арматуру, грозно и мощно выплескивал из тесного рева. Падал вниз, в долину, сметая на пути хрупкие цепи солдат, невесомые чешуйки щитов, случайные автомобили. Изливался черной бурлящей массой, ниже, дальше, глубже, бегом в тысячи ног, в тысячи ревущих глоток, теряя на бегу шапки, флаги, клокочущим водопадом, на Садовую, к мосту.
Хлопьянов еще мгновение чувствовал ужас и необратимость случившегося. Но потом словно кто-то положил ему на лоб раскаленную ладонь, и уже не было ужаса. Душная, похожая на ликование сила, хлынула в него, и он, освободившись от бремени разумения, раскрыл рот и выдохнул бессловесное: «А-а-а!». Побежал вместе с толпой, стал ею, стал потоком и водопадом.
Он бежал вниз по спуску, среди топота, шарканья, тяжелого дыхания. Головной отряд колонны звякнул, ударил в жестяные щиты. Так ломом срывают навесной замок. Заслоны солдат раскупорились, смятые солдаты побросали щиты, прижались к стенам домов, а мимо них, огрызаясь, харкая, рыча, проносилась толпа, вливалась в Садовую, приближалась к Парку Культуры.
Хлопьянов бежал, глядя под ноги, видя вокруг топающие башмаки, сапоги, женские туфли. На липком асфальте мелькнула растоптанная газета, раздавленная пивная банка, металлический дырчатый щит. С моментальной яростью и свирепостью Хлопьянов ударил в него на бегу ногой.
Впереди, у Крымского моста, преградив проезжую часть, теснились солдаты. Хлопьянов в беге догнал головной ударный клин колонны. Пристроился за ведущим, здоровенным мужчиной в телогрейке. Бежал, хватая ртом холодный ветер близкой реки, видел, как уменьшается расстояние до светлых щитов, до серебристых конструкций моста. Рядом, двигая локтями, оскалясь, вздувая на шее синие жилы, бежали люди, торопились добежать и ударить. Сзади, с ровным ревом, затопив русло Садовой, катила толпа. Тянулась к светлым, дрожащим щитам, за которыми прятались и трепетали солдаты.
Хлопьянов увидел, как из-за щитов полетели вверх темные косматые комочки. Навешивали в воздухе белесые кудрявые дуги. Падали на асфальт, под ноги бегущих. Подскакивали, лопались, выбрасывали шматки серого дыма. Дым сливался в завесу, колыхался. Бегущий рядом мужик закашлялся, захрипел, загородил глаза локтем и слепо, косо зашатался, заплевал, отмахиваясь от едкого дыма, продолжая бежать. Хлопьянов почувствовал, как в горло ворвалась ядовитая струя, обожгла слизистые оболочки, и он, захлебнувшись, стал выталкивать ее кашлем и хрипом. Глаза заволокло слезами, и он вслепую бежал, плевался и кашлял, стараясь побыстрее промчаться сквозь мутную завесу газа. Добраться до тех, кто пускал навесом эти газовые гранаты, разорвать их, обрызгать своей отравленной слюной и слизью, вбить их в асфальт ударами ног.
Щиты были близко, перекрывали улицу сплошным, внахлест, панцирем. Хлопьянов с разбега, в прыжке, ударил ногой близкую металлическую пластину, вкладывая в удар всю ярость, силу, стремление бега, таранный напор набегавшей сзади толпы. Цепь, словно сделанная из фольги, распадалась, дырявилась. Хлопьянов проскочил в пустое, освободившееся от щита пространство. В перевороте, другой ногой нанес удар в близкого солдата, в его выпуклую, под бронежилетом грудь, выше груди, в тонкое хрупкое горло, успев услышать его стон и всхлип, не разглядев молодое запрокинутое лицо.
Рядом хрустели, падали, взлетали над головами щиты и дубины. Люди схватывались, сцеплялись, а их несло вдоль моста страшным давлением набегавшей толпы. Мгновенные скоротечные схватки, хряст кулаков, мордобой, стесанное дубиной лицо, красный пузырь на губах, налитый кровью, ослепший глаз, удар пудового черного кулака, оскаленные в крике зубы, те же зубы, выплюнутые с кровью в ладонь, мат, бабий вой, удар заостренного локтя в живот, падающая с головы зеленая каска, бритая с оттопыренными ушами солдатская голова, по которой лупит обломок доски. И все это катится, воет, отступает вдоль моста, мимо клепаных балок, стальных, уходящих в небо струн. Летят в блестящую реку два щита, солнечный простор реки, набережная в осенних деревьях с каруселями и колесами аттракционов, и в блестящую воду, крича, перевертываясь, как тряпичные куклы, летят два солдата, два белых всплеска внизу, и некогда разглядеть, а надо бежать, догнать убегающего солдата, ударить его в тощую спину, и дальше, туда, где отъезжает, истошно воя, играя мигалкой, милицейская машина, и солдаты без щитов и касок прижались к ограде моста, а мимо них, вскипая, как черное смородинное варенье, валит толпа, несет в своем густом вареве чешуйки отобранных у солдат щитов, уцелевшие в беге транспаранты и флаги.
Они сбежали с Крымского моста. Хлопьянов, не испытывая усталости, глотал ртом холодный воздух, а вместе с воздухом витавшую в толпе горячую плазму. Бежал, поглощая эту горючую смесь, питал ею свои мышцы, волю, счастливую освобожденную душу. Не было осторожности, робости, изнуряющих сомнений, подневольной зависимости. Была свобода, раскрепощение всех чувств, вольный бег по Москве с такими же, как и он, освобожденными, вольными людьми, сметающими врага, ликующими и бесстрашными.
Мелькнула эстакада с отдаленной разноцветной златоглавой церковью. Пробежали белые ампирные провиантские склады. Массивный брусок здания ТАСС. Люди на бегу подбирали камни, обломки асфальта, хватали брошенные доски, разбирали ограждения, вооружались арматурой и трубами. Толпа неслась, как одно огромное существо, колыхалась, вздрагивала, звякала железом, вдыхала и выдыхала. У нее были одни огромные, обожженные газом легкие, одни залитые слизью глаза, одно сиплое дыхание, ухающее отечное сердце, единая ненависть, страсть и свобода.
Хлопьянов увидел – у тротуара стояли крытые брезентом армейские грузовики. К ним через Садовую бежало несколько солдат со щитами. Наперерез из толпы кинулось несколько демонстрантов. Приближались к грузовику, кто скорей. Одна машина, выбрасывая дым, стала медленно отъезжать. На нее с разных сторон стали впрыгивать солдаты. Щиты попадали на асфальт. На приступке, у кабины водителя, сцепились солдат в шинели и демонстрант в синей куртке, били друг друга. Солдат упал на асфальт затылком, вяло шевелился, пытаясь подняться. Демонстрант в синей куртке бил кулаком в глубь кабины. Тяжелый грузовик, теряя управление, стал выезжать на тротуар, наваливаться на фонарный столб. Демонстрант, попавший между столбом и кабиной, был сплющен, обмяк и замер. Хлопьянов, пробегая, разглядел его раздавленную, со смещенным черепом голову, одинокий, среди красного месива, изумленно выпученный глаз.
Они миновали Зубовскую площадь. Слева, в удаляющемся прогале, померещилась в осенней желтизне розовая колокольня Новодевичьего, справа – зеленые фасады Кропоткинской. Все заволоклось черным колыханьем голов, рыком и хрипом. Бегущий рядом мужчина стирал с лица красную жижу.
Толпа расслаивалась на бегу, разделялась на крепких, скорых, неистовых, возглавлявших бег, и на слабых, медлительных, отставших, еще только сбегавших с моста. Массив толпы не уменьшался, из окрестных дворов, подворотен, улиц выбегали новые люди, замешивались в толпу, вклеивались в кипящий вар. Голова колонны становилась все тверже, стремительней, обретала бронебойную силу сердечника. Хлопьянов чувствовал себя частью этого стального острия, нацеленного на удар и прорыв.
У Смоленской их снова встретили цепи солдат. Закрыли горловину Садовой выпуклым металлическим строем. Толпа словно возрадовалась этой преграде. Узрела препятствие, которое надлежало продавить и разрушить. Прибавила бег.
Рядом, среди хрипа и топота, бежали мужики, подхватив на руки бревно. Казалось, не они несут бревно, а оно их, как всадников. Неошкуренное, с тупым торцом, с обломками суков, оно было стенобитным орудием, которое мчалось, подпрыгивало, нацеленное на преграду. Синеглазый чубатый парень надавливал на бревно, радостно орал:
– Они нам, суки, вчера у Смоленской, а мы им, сукам, сегодня!..
