Пустота и стерильность улицы, близкое, из белой стали лезвие монумента, огромный, воздетый шприц телебашни, хрустальный, в переливах, куб телецентра, солнечные, бьющие из неба прожектора вызывали сходство с операционной, куда привезут больного. Уложат усыпленного во всю длину на асфальт, вдоль розового пруда, золотистого парка, стеклянных стен, у подножья отточенной башни. Это сходство усиливали реанимационная машина, которая обогнала колонну с воем сирены и воспаленным лиловым огнем.
Колонна остановилась перед главным зданием телецентра, стеклянным бруском, в котором отражался угасающий день. Народ выскакивал из автобуса, выпрыгивал из грузовиков. Красный генерал с охраной, среди которой выделялся Морпех, озирался, еще не понимая, куца он должен идти, что делать, какие отдавать приказания.
Перед фасадом вытянулась нестройная безоружная цепочка солдат. Перед ней, покрикивая, посмеиваясь, стали выстраиваться демонстранты, оснащенные кто щитом, кто трофейной дубинкой. Беззлобно подтрунивали, цепляли шуткой солдат. Красный генерал, уже с мегафоном, обретя уверенность, похаживал и покрикивал:
– Грузовики и автобус – обратно, навстречу пешим колоннам!.. Доставить сюда народ как можно скорее!.. Оружие в ход не пускать!.. Митинг отставить!.. Переговоры веду только я!..
Окруженный охраной, он направился к стеклянному входу. Дверь была заперта. Было слышно, как он стучит в нее кулаком.
Демонстранты приблизились к солдатской цепи, похлопывали солдат по плечам, предлагали сигареты.
– Все, парни, отстояли!.. Сейчас по казармам, греться!.. Бобик в Кремле сдох!.. – Пожилой рабочий, повесив за спину трофейный щит, угощал солдат сигаретами. Те смущенно топтались, а потом дружно потянулись к пачке. Рабочий терпеливо подставлял им зажигалку, от которой они прикуривали. – Теперь власть народа!.. Вашим мамкам, батькам хватит спины гнуть на банкиров!.. Над Москвой-матушкой опять красный флаг!..
Красный генерал лупил кулаком в дверь. Ему помогали автоматчики. Хлопьянов издалека видел Клокотова, который, приблизив губы к стеклу, что-то выкрикивал внутрь здания.
Еще не поздно, можно подойти к генералу, отвлечь от стеклянных дверей. Поведать о том, что услышал от Каретного на крыше в ячейке для снайпера. Что узнал от Хозяина во время боев у Смоленской. О чем собирался доложить Руцкому, пробиваясь к осажденному Дому, вовлеченный в бег по Москве. Он хотел подойти к генералу, но башня смотрела на него из небес огромным серебряным оком, и он окаменел под ее немигающим взглядом. Не двигался с места.
Пестрым нестройным ворохом подкатили «джипы», «тойоты», микроавтобусы. Из них выскакивали журналисты, тащили треноги, телекамеры, на бегу щелкали вспышками, разматывали шнуры с микрофонами. Вторглись в толпу, протискиваясь к Красному генералу, попутно стреляли во все стороны объективами, захватывали в них автоматчиков, демонстрантов со щитами, вялую цепь солдат. Мимо Хлопьянова пробежал высокий длинноволосый оператор-иностранец, потряхивая на плече телекамерой. Лицо его было небрито, в капельках пота. На бегу он успел подмигнуть Хлопьянову.
Журналисты облепили Красного генерала, лезли к нему с гуттаперчевыми набалдашниками, утыкались стеклянными рыльцами телекамер. Раздраженный их появлением, он что-то им отвечал, гневно топорщил усы, поправлял соскальзывающий с плеча автомат.
В это время дверь в телецентр приоткрылась. На пороге появился военный, в бронежилете, в сером камуфляже, без шлема и маски-чулка, светловолосый, с короткой стрижкой. На него мгновенно перенацелились телекамеры, потянулись микрофоны. Военный что-то сказал генералу, тот ответил. Они переговаривались, а к ним, прямо в губы, в носы, тянулись черные губки микрофонов, и генерал раздраженно махнул рукой, отстраняя назойливые штыри. Светловолосый исчез, и дверь затворилась.
– Чего он там вякал? – спросил долговязый рабочий отходившего от дверей автоматчика. – Пустят нас, или как?
– Говорит, доложит начальству. Начальство спустится, с ним и поговорят.
– Хрена с ними разговаривать! – зло произнес костлявый парень в вязаной шапочке с утиным носом, держа в руке резиновую дубинку. – Посечь автоматами стекла!.. Облить гадюшник бензином и поджечь!.. А дикторшам подолы на голове завязать и пустить по Москве!.. Пусть, суки, походят!..
Хлопьянов протиснулся к стеклянным дверям, всматривался в прозрачную плоскость. В тусклом холле двигались люди, в камуфляже, в масках, сферических шлемах. Стаскивали ко входу ящики, вешалки, цветные горшки, турникеты. Строили баррикаду. На лестничном спуске, расставив сошки, стоял ручной пулемет. Люди в черных масках и камуфляжах, гибкие и подвижные, напоминали чертей. Хлопьянов насчитал полтора десятка бойцов с тяжелыми автоматами и снайперскими винтовками.
Подкатили грузовики, автобус и легковушки, доставили новую партию демонстрантов, отхватив ее от медленной многотысячной толпы, которая двигалась к телецентру, запрудила проспект где-то между Колхозной и Рижским вокзалом. Люди выскакивали из машин, смешивались с теми, что уже осадили вход в телецентр. Расспрашивали, вникали в обстановку, заражались нетерпением, веселой агрессивностью по отношению к ненавистным дикторам и телеведущим.
– А эта, жидовочка, как муха навозная! Снаружи блестит, а на вонь летит!
– А этот, полуночник порхатый, одеколоном мочится! Говорят, он замужем за одним мужиком, ходит в колготке и лифчике!
– А этот, картавый, у него рога и копыта. Он, говорят, даже в бане в ботинках сидит!
Люди сгружали из машин трофейные щиты, транспаранты. Хлопьянов заметил парня в красной вязаной шапочке, держащего на плече гранатомет с торчащей луковицей гранаты.
– Товарищи! – истово и певуче разнесся над толпой знакомый голос Трибуна, пропущенный сквозь мегафон. С первых же слов привычно и радостно, как чтец-декламатор, он поймал дрожащую, страстную интонацию. – Мы пришли к этому проклятому идолу, который денно и нощно поливает ядом души нашего народа!.. Оскорбляет все самое святое и светлое!.. Настала пора, товарищи, заткнуть глотку этому идолу!.. Выгнать с телевидения дикторов-русофобов, чьи руки в бриллиантах, и выпустить на экраны тружеников, чьи руки в мазуте и машинном масле!..
Толпа задышала, засвистела, словно в печи включили форсунки и в них загорелось кинжальное синее пламя.
Хлопьянов почувствовал это изменение температуры, новую, вброшенную в массы людей горючую смесь. Красная шапочка гранатометчика медленно перемещалась, как поплавок, под которым невидимо двигалась рыба, уже захватившая наживку. Поблескивали стволы автоматов. Качались в вечернем воздухе отсырелые красные флаги. Летал, певуче расширялся голос Трибуна, упоенно декламирующего свои призывы, от которых, как от колдовских стихов, начинала кружиться голова.
И над всем этим из фиолетовых сумерек возносилась башня, наполовину в вечернем тумане, в последних отблесках дня. Хлопьянову казалось, что башня презрительно улыбается с высоты беспокойному скоплению людей, жестяным призывам упоенного оратора. Посылает на землю едва различимые снопы лучей, управляет этими лучами всем нетерпеливым скоплением. Готовит завороженную толпу к неведомому действу.
Вдруг снова налетела на толпу, завязла в ней, медленно сквозь нее пробиралась реанимационная машина. Истошно выла, кидала во все стороны фиолетовые сполохи. Прорвалась сквозь людскую гущу и понеслась, одинокая, пугающая и бессмысленная.
Хлопьянов ощутил едва уловимое дрожанье земли. Стопы, прижатые к асфальту, улавливали вибрацию, словно под землей катился поезд метро или работали невидимые долбящие машины. Это был озноб земли, который передавался в кости и жилы стоявших на ней людей. Хлопьянов взглянул на башню. Ее сумрачное бетонное тулово, узкий, как стрелка лука, стебель едва заметно колебались, туманились по краям, выпадали из фокуса. Он понял, что дрожанье происходит от башни, от ее подземного ожившего корневища. Под землей шел рост, шевеление, земля дрожала, и стоящая на ней толпа тоже дрожала. Вибрация сдвигала, смещала толпу. Людское месиво, как в бетономешалке, смещалось. Красная шапочка гранатометчика, черный берет генерала, рыжая борода казака, Клокотов с видеокассетой – удалялись от стеклянного здания. По неровной дуге перемещались на противоположную сторону улицы, к другому зданию, с нависшим козырьком. Туда же, по той же дуге смещался ворох корреспондентов, вспышки фотокамер, мегафонный клекот Трибуна. И сам он, Хлопьянов, подчиняясь подземной вибрации, сдвигался к низкорослому зданию. И в этом смещении была повинна башня, ее сумрачная упорная воля, подземная растущая плоть, поднебесный стебель, окруженный пучками лучей.
– Хрена мы тут топчемся! Долбануть их как следует! – ругнулся детина, напяливший на свое тучное тело тесный, незастегнутый бронежилет. – Генерал, долбани их как следует!
– Давай сюда грузовик!.. Протараним, как мэрию!.. – весело выкрикнул парень в клетчатой кепке. – Давай я за баранку сяду!
Хлопьянов ступал по асфальту, как по живой дрожащей спине. Постоянно озирался на башню. Огромный истукан зажег в высоте красные огни, и эти огни были сигналом, возвещавшим о чем-то неизбежном и жутком.
– Товарищи!.. – певуче вещал Трибун, невидимый в толпе. – Враг разгромлен!.. Поступила последняя информация!.. Вертолет с Ельциным и его приспешниками поднялся из Кремля и улетел в неизвестном направлении!.. Москва наша, товарищи!.. Мы должны взять телецентр и объявить соотечественникам о нашей победе!..
В толпу вкатил грузовик. Сигналил, медленно пробирался, направляясь к козырьку застекленного входа. Хлопьянов увидел, что за рулем сидит знакомый водитель с азиатским лицом, улыбается завороженно, сладко стиснул узкие глаза. За грузовиком на мгновение раскрывалось пустое пространство. Хлопьянов шагнул в него, двинулся за кузовом, приближаясь к строению, окруженный толпой.
У входа Красный генерал взывал к кому-то сквозь толстое стекло. В слабо освещенном туманном углублении холла двигались все те же черные обезьяноподобные люди. Юноша с гранатометом зябко перескакивал с одной ноги на другую, держал гранатомет под мышкой, как студенты держат пенал с чертежами. Клокотов прижимался лицом к стеклу, показывая кому-то внутри кассету. Журналисты цокали камерами, водили окулярами. Хлопьянов видел, как азартно, неутомимо снимал длинноволосый репортер-иностранец, весь блестящий от пота.
– Эх, дубинушка, ухнем! – крикнули из толпы водителю. – Командир, давай жахни под обрез!.. Поставь им пломбу на задницу!
Водитель откинулся на сиденье, будто хотел с размаху ударить лбом. Толкнул машину вперед, набирая скорость. Она стукнула бампером в стеклянные переборки, осыпала стекла и застряла, не достав до вторых стеклянных дверей.
– Разгоняй сильнее!.. Хрен с ней, с кабиной!.. Вломи с разгона!.. – ревела толпа. Водитель азартно крутил баранку, пятился, выводил машину из-под козырька. Казак Мороз кричал, разгонял людей, освобождал пространство для таранного удара.
Красная шапочка гранатометчика ярко выделялась на темной стене. Стеклянные окна второго и третьего этажей были темны, но за ними угадывались притаившиеся люди. На противоположной стороне улицы мерцал голубоватый фасад телецентра. Хлопьянов пробегал взглядом по стеклянной занавеске фасада и вдруг испуганно ощутил себя под прицелом, как бывало с ним когда-то в горных ущельях, среди бесшумных, безжизненных склонов. На льдистой стеклянной стене едва заметно чернели две крохотные открытые форточки. Оттуда, из этих почти неразличимых отверстий тянулись к нему тончайшие линии, из зрачков, сквозь канал ствола, толщу пустого воздуха, упирались в лоб, и казалось, меж бровей уселась живая щекочущая муха. И хотелось присесть, спрятаться за спины, уползти между ног шаркающих, переступавших людей.
– Пошел! – ревела толпа, налегая на грузовик, толкая его вперед. Машина взревела, пошла, тупо, мощно ударила сквозь расколотые двери, вышибая из них
