фактотума. Ретранслируемый сигнал развернут частично. Коэффициент развертки -2 стандартные единицы. Радиус первичного воздействия – 30 стадий. Отмечена спорадическая инверсия 7 и 8 подсистем в 4 регистре, значение 20 единиц вниз от оптимума в пике. Активностные характеристики носителя – в норме; реакция двойника полностью адекватна; сцепление – общее 0,97, внутриментальное-0, 91. Фрактальность 0, 0177 (в пределах Н-константы). Пропускная емкость дубль – канала 0,2 от необходимого значения. Хрональная энтропия при межфазовом переходе отсутствует. Начато формирование основного ретранслирущего блок – канала.
Комендант вышел за ворота дома бальи и, пройдя не больше двадцати шагов, остановился – силы совершенно оставили его.
Страха не было. Вместо него на дне души колыхалась мутная тоска, мешая собраться с мыслями. Без удивления он почувствовал, как дрожат руки. Взгляд его упал на виселицу, возвышавшуюся на площади над помостом из неструганных досок.
«Не долго же ей пустовать», – отрешенно подумал Гийом, и, собравшись с силами, побрел куда глаза глядят.
Вот значит оно как…
Он вдруг явственно вспомнил свою бабку, старую бретонку Иможен, рано увядшую, хоть и с явными следами былой красоты, на дне черных глубоко запавших глаз которой прятался тщательно таимый неизбывный испуг. Вспомнил, как однажды еще будучи совсем маленьким, увидел, как она достала откуда- то из тайника старинные амулеты, покрытые непонятными письменами и ни на что не похожими, но нагонявшими невнятную жуть изображениями, и шептала над ними что-то на своем языке.
Вспомнил и слова деда, когда он будучи в сильном подпитии, повздорил из-за чего-то с матерью, и обозвал ее, а заодно и явившегося на шум своего старшего сына, дядьку Эжена, проклятым ведьминым отродьем. После чего добавил, что он, должно быть, погубил свою душу, связавшись с язычницей. Дед потом наорал на маленького Гийома, когда тот, мучимый любопытством, простодушно спросил, почему это он обзывал бабушку язычницей и ведьмой, ведь она верит в бога и часто ходит в церковь?
«Никогда! – рычал дед, тряся потерявшего дар речи Гийома за шиворот, – никогда не мог сказать я о своей добродетельной и богобоязненной жене такой гадости! Ты просто по малолетству не понял ничего, вот и лезет в голову всякая чушь!». Дед размахивал кулаками над головой плачущего внука, обещал выпороть нещадно, если еще хоть раз что-то подобное услышит, а в глазах его был все тот же страх. Много позже Ивер поймет причину его.
И вспомнил он еще разговор с бабкой, перед тем как в восемнадцать лет первый раз ушел на войну. Когда уже все изрядно набрались на проводах, она, к тому времени уже дряхлая, согнутая годами, с трудом передвигавшая ноги старуха, отозвала его в сторону и поведала что, быть может, ему, ее младшему внуку, седьмому по счету(почему-то она несколько раз упомянула об этом), перейдет от нее, через поколение, дар предчувствия опасности. Она, не обращая внимания, на скептическую ухмылку подвыпившего юнца, подробно описало чувство возникающее при этом, добавив, что предупредит оно лишь о смертельной угрозе и укажет, даст почувствовать путь к спасению, и что ощутив нечто подобное, он должен не зевать, а бежать прочь со всех ног. Он с пьяной насмешкой спросил тогда: помог ли этот дар ей самой хоть раз? Старая Иможен вдруг со злостью, и неподдельной обидой в голосе заявила, что помог, и не только ей, но и ему – молодому дураку. Потому что не родился бы он на свет, кабы не почуяла она тогда, в четырнадцать лет, приближение неизбежной мучительной смерти да не бежала прочь из дому, куда глаза глядят – гореть бы ей вместе с матерью, отцом, братом, да младшими сестрами на костре святой инквизиции. При последних словах она, сплюнув, выругалась по-бретонски. Ивер был тогда настолько удивлен услышанным, что забыл спросить – почему она тогда не предупредила родных…
Он, конечно, ошибся, не поговорив с ней и не выяснив все уже тогда, легкомысленно отложив все это до своего возвращения. Потому что старуха умерла ровно через месяц. Как потом не без суеверного страха узнал комендант, именно в тот день, когда во дворе взятого штурмом кастильского замка, он впервые получил это страшное, сводящее с ума предупреждение, и в последний миг инстинктивно метнулся в сторону, а туда, где он только что стоял, рухнула горящая балка…
…Гийом Ивер поднял голову. Перед ним была распахнутая настежь дверь трактира его приятеля Жака Дале. Он вошел. Народу почти не было. Хозяин оторвал глаза от стойки и, с некоторым удивлением: тот был здесь нечастым гостем, уставился на своего знакомого.
– Подай вина, Жак, – пробормотал комендант. – Похмелиться надо бы, малость перебрал вчера, – зачем-то соврал он, выуживая непослушными пальцами несколько су из кошелька на поясе.
– То-то я смотрю, Гийом, ты грустный, как на собственных поминках, – понимающе кивнул трактирщик. Он отвернулся, чтобы нацедить вина из дубовой бочки, и поэтому не увидел, как побледнел его друг при последних словах.
– Что слышно в народе? – спросил комендант, осушив объемистую кружку вина, вкуса которого почти не почувствовал.
– А что говорят? Разное говорят… Не дожидаясь просьбы, Жак вторично наполнил посудину. Жалуются люди, само собой: налоги дерут, съестное дорожает… Ну, да когда легко-то было? – добавил он, словно оправдываясь. И, неожиданно наклонившись к уху коменданта, полушепотом спросил:
– Случилось чего? Или война опять?
– Да нет, Жак, что ты… Это я так, просто… – Вот что, – поспешил он сменить тему. Я перекушу, пожалуй, чего-нибудь.
Жак кивнул.
– А чего будешь есть?
– Да все равно, – бросил Гийом, направляясь в чистый угол к пустующему столу. Посмотрев внимательно ему вслед, трактирщик пожал плечами. Молоденькая, весьма миловидная и пухленькая служанка поставила перед комендантом большой глиняный кувшин с красным вином, миску с густой гороховой похлебкой, блюдо с тушеной рыбой и пучком зелени и полкаравая ржаного хлеба.
Он почти не взглянул на еду, зато проводил глазами округлый, весьма аппетитный задик девушки.
«Может быть попробовать эту штучку? – вдруг подумал он, – Наверняка ведь не откажет». За свою жизнь он знал не так уж много женщин. Продажными девками брезговал, а на войне… Мать воспитала в нем уважение к женской чести и почти никогда, за исключением нескольких случаев он не пользовался во взятых городах и деревнях извечным правом победителя и не брал женщин силой… Над ним из-за этого смеялись другие солдаты, называя то монашком, то евнухом, пока однажды, кто-то, прошедшийся на счет мужских достоинств его отца, не свел близкое знакомство с его кулаками.
Отец… Колесный мастер Анри Ивер, умерший когда Гийому было восемь лет, добряк, не любивший войну и отшлепавший сына, когда тот заявил отцу, что хочет стать солдатом.
А он сам сейчас почти на десять лет старше, чем был его отец, когда отдал Богу душу!
И что за мысли лезут ему в голову?
Комендант вгрызся в каравай, вспомнил, что не прочел молитву перед едой, но только махнул рукой.
В харчевню входили люди, о чем-то весело переговаривались, звенели серебром, щипали служанок – те в ответ взвизгивали нарочито громко. Многие узнавали коменданта, приветствовали его, тот кивал, односложно отвечая. Кувшин меж тем быстро пустел. Он опрокидывал кружку за кружкой, и незаметно показалось дно в кувшине, а затем и во втором. И уходила куда-то тяжесть, что владела душой, и забывалось то, что наполняло сердце мраком.
…С какого-то момента он перестал осознавать и помнить, что происходит с ним. Память сохранила только отдельные картины, словно выхваченные из темноты вспышками молнии.
…На коленях его сидит та самая служанка. Играя глазками, она тянет сидр из кружки, поднесенной ей Ивером, в то время как другая его рука шарит у нее под подолом. Вот уже служанка, висит у него на шее, что-то жарко шепча ему в ухо, а от стола отступает другая ее товарка, с округлившимися глазами, прикрывая дрожащими руками разорванную до пупа блузку.
…Его приятель Жак с угодливо – испуганным лицом пятится прочь; позади него столпились посетители, чьи лица мешает различить эта проклятая дымка. При этом, в руке Гийом зачем-то держит обнаженный меч.
Это было последнее, что сохранилось в его памяти…
