В немой темноте кружили большие большие снежинки. Я ощущал их холодное прикосновенье на горячем лице, и мне было радостно. “Как хорошо, когда идет снег… Какой же новогодний вечер без снега?.. Теперь все хорошо… Вон, на площади возле нашей школы, уже зажгли елку. А огней сколько…” Тьма исподволь рассеялась, огни елки уменьшались, бледнели, а снежинки таяли. Неуверенная зыбкая пелена обволакивала меня. Ломались мысли…
Между приземлением электролета возле дома под пальмами и тем мигом, когда я снова поднял машину над джунглями, пролегла какая-то пустота. Я никак не мог заполнить ее, хотя хорошо сознавал, что именно на этом отрезке времени произошло немало важных событий…
Еще раз ясным букетом вспыхнула елка. Угасшая… Вверх взлетел лес обнаженных смуглых рук, они сжимают тугие пружинистые луки, как струны, натянутые тетивы; наконечники копий качаются плотным частоколом; громкий гул толпы разрывает тишину…
И пустота вдруг оживает.
…Электролет под холмом, крыло задранно кверху. Фигуры в мундирах, кургузые автоматы. Я скашиваю плазмометом несколько высоченных пальм, розовый ветер рвет в клочья чащу. Широкополые шляпы бросают оружие к ногам Загби.
С грохотом разлетаются половинки двери на крыльце, мать бежит ко мне, белый халат полощется за спиной…
Из туннеля вырывается человеческий поток, плечи, спины блестят на солнце. Загби властно выкрикивает приказы, подняв руку. Тесным кольцом индейцы окружают вождя. Группа юношей, которых Загби называет по имени, строится в стороне. Странная картина: стрелы, копья, а рядом — такие же, как и остальные, медно-бронзовые ребята, но уже с вороненными автоматами. “Мы давно готовились дать бой мертвым…” Автоматчики бросаются вперед, за ними катится толпа, приближается к баракам. С вышек открывают огонь. Издалека вышки похожи на высокие решетки. Словно муравьи облепили их. Люди срываются, падают, но это не останавливает других, под весом десятков тел качаются вышки.
Мама порывается к “интернату”:
— Надо взять медикаменты, там же столько раненных!
Трое индейцев, почти мальчики, которых Загби оставил возле электролета, не пускают ее. Они не пускают нас и к баракам, где то утихает, то нарастает снова стрельба. За деревьями поднимается дым. Горит шестой “блок”. От двухэтажного дома с алюминиевой крышей бегут женщины, прижимая к себе грудных детей; старшая черноволосая детвора, крича, погружается в заросли; женщины передают малышей одна одной, разбирают детей, плачут. “Им разрешали свидание один раз на полгода”, — говорит мать. “Интернат” уже охвачен пламенем, и пальмы пылают, как факелы.
От пыльных пожарищ бараков воины возвращают в шеренгах. Ведут раненых, несут убитых. В нескольких юношей на плечах — тяжелые пулеметы. Наверно, ребята первыми достигли площадок на вышках.
К нам направляется Загби. Повязка на голове размоталась, глубоко посаженные глаза горят, как угольки. Его рука на моем плече.
— Тебе надо лететь, Игорь. Тебе, а также им, — он кивает на мать, на Ержи. — Ты говорил, что за Большой рекой каджао и галу имеют свои города и поселки. Расскажи им о нас. Они наши братья.
— Загби, но же мы с тобой… я думал…
Мягким жестом он останавливает меня.
— За Каменной стеной осталось еще немало гадюк. Мы их раздавим, отплатим за все! А тебе не следует оставаться здесь.
— Загби, подожди… Неужели ты думаешь, что вам будет легко пройти весь путь к реке? Сотни миль, сплошные джунгли. С женщинами, с детьми…
Вождь повернулся лицом на юг, простер руку — к далекому горизонту слались вечнозеленые леса. Сказал:
— Мы не пойдем к Большой реке. Там своя жизнь, мы ее не знаем. Загби поведет своих людей в джунгли. Здесь наша земля, наш дом.
Оглянувшись, он взял у юноши стрелу, отломал наконечник.
— Возьми на память.
Острый, как лезвие бритвы, осколок черного камня. Я положил наконечник стрелы в карман. Что же подарить взамен? У меня не было ничего. Я отрываю от безрукавки красную пластмассовую пуговицу и протягиваю Загби. Пуговица кажется крохотной на широкой ладони индейца. Великан зажимает кружочек в кулаке.
— Загби сохранит. Прощай!..
Стрекот мотора. Закаменелые лица юношей. Высокая фигура Загби быстро уменьшается.
Под нами сельва.
Держу направление по солнцем. В такую пору в “замке” сеньоры Роситы оно светит слева, теперь солнце заливает кабину с правой стороны, слепит меня, когда я поворачиваю лицо к матери. Ержи калачиком свернулась у нее на коленях. Будто дремлет. Мы летим уже больше часа. До Вачуайо еще не близко. Время от времени мамины пальцы трогают мою руку, будто она хочет убедиться, что я в самом деле рядом, возле нее.
— Игорь, взгляни, взгляни!..
Нет, Ержи не дремлет. Приложив ладонь к глазам, она жмурится от солнца, пушистые ресницы дрожат. И тревожное восклицание матери:
— Самолет!
Со стороны солнца на нас падает темная тень.
Лихорадочно дергаю рычаги. Машина скользит вниз, земля приближается. Подсознательно бросаю электролет почти в пике. Остроносый силуэт проносится над нами. На крыльях — пальмовый лист, эмблема военной авиации Сени-Моро. У меня отлегло от сердца.
Но что это? Истребитель делает крутой вираж, позади нарастает пронзительное вытье моторов. Резкий удар, звон. У грудь бьет тугая струя, вдавливает тело в спинку сидения. В прозрачном колпаке кабины возникает дырка, в ней свистит ветер. Запоздалый звук пулеметной очереди заставляет меня схватиться за плазмомет. Но же истребитель с листьями пальмы… Почему, почему же он напал на нас?
Конец. Для остроносой молнии электролет — детская игрушка. Скорее погасить скорость, включить вертикальные винты и падать вниз, так как спасение только на земле, в джунглях… За спиной — стук выстрелов, пули рвут в клочья фюзеляж. Силуэт истребителя промелькнул сбоку. Прямо на нас мчится зеленая стена деревьев, я уже вижу верхушки. Ержи закрывает лицо ладонями. Электролет валится на крыло. Под весом машины с треском ломаются ветви.
Это последнее, что я слышу в этот миг…
Снежинки падают на щеки, на лоб. Тают и сбегают прохладными ручейками за ворот, на плечи. Я расплющиваю глаза. Мать пригоршнями брызгает на меня воду. Пробую сесть. Тупо ноет спина, но терпеть можно. А вот нога…
— Мама, что ты делаешь?! Ой, больно!..
— Лежи! Ты же мужчина. Это обычный вывих!
Ее руки — они чему-то красные, будто из мороза — обхватывают мою ногу выше ступни. Кому вправляли кости, тот знает, что это такое. Теперь и я знаю. А тогда не знал. Меня ткнули раскаленным железом и ударили по темени стопудовой гирей. Я завопил так, что сам испугался своего голоса.
Мы заночевали в маленьком шалаше. Не имею понятия, когда иметь успела построить его из ветвей и накрыть листвой дикого банана. Ержи всю ночь не приходила в себя, лежала тихо, иногда едва слышно шептала запеченными губами непонятные слова.
— Кажется, у нее раздробленно предплечье. Это еще полбіди, когда только это, — сказала мать. Время от времени она исчезала, возвращалась к шалашу с мокрой тряпкой, прикладывала к горячему лбу Ержи.
Ночь хохотала, вскрикивала, стонала; таинственные голоса блуждали в непроглядном царстве мрака, распаляли нервы. Тяжелые капли падали на шалаш, лопотала листва; в чащах бился крыльями, отчаянно скулила какая-то птица, неподалеку слышалось рыкание пумы, льва джунглей, которого индейцы называют
