— Хорошо получилось, — сказала она наконец, — как и почти все, что ты делаешь. И, возможно, соответствует ситуации.
— Отдай, — протянул я руку.
Она вернула мне осла, а я швырнул его в воду. Ни в чем не повинное животное не попало в пену и некоторое время держалось на поверхности, словно карликовый морской конек.
— Зачем ты его выкинул?
— Плохая шутка. Извини.
— Может, ты и прав. Может, на этот раз я откусила столько, что не прожевать.
— Тогда почему не заняться чем-нибудь более безопасным, — фыркнул я, вроде космических гонок?
— Нет, — помотала она тем самым своим золотом. — Мне нужен Ихти.
— Зачем?
— А зачем он был нужен тебе? Ты же угробил на него целое состояние.
— Много разных причин. — Я пожал плечами. — Некий психоаналитик, лишенный диплома и незаконно практикующий в подвальной конуре, сказал мне однажды следующее:
"Мистер Дэйвитс, вам необходимо укрепить образ своей мужественности, поймав по рыбине каждого из существующих видов". Рыбы — очень древний символ мужественности. Вот я и взялся за дело. Осталась всего одна рыбина. А вот ты-то, чего ради ты захотела укрепить свою мужественность?
— Захотела? — ответила она. — Да ничего я не хочу укреплять, кроме "Лухарич энтерпрайзис". Мой главный статистик однажды сказал: "Мисс Лухарич, когда ваше имя будет на каждой баночке кольдкрема и коробке пудры, продаваемой в Солнечной системе, вы станете счастливой девушкой. И богатой". И он оказался прав. Я — тому доказательство. Я имею возможность выглядеть так, как я выгляжу, и делать все, что мне заблагорассудится, и я продаю почти всю губную помаду и пудру в Солнечной системе — но я хочу иметь силы делать все, что мне заблагорассудится.
— А что, — заметил я, — видок у тебя вполне деловой и холодный. Какие тебе еще силы?
— Не знаю насчет холодного вида, — сказала она, поднимаясь, — но сейчас мне жарко. Давай искупаемся.
— Могу я заметить вашему величеству, что мы идем с довольно приличной скоростью?
— Можете, если желаете сообщить очевидное. Ты вроде говорил, что сумеешь догнать плот без посторонней помощи. Еще не передумал?
— Нет.
— Тогда достань пару аквалангов, и устроим соревнование, кто быстрее проплывет под Стадионом. И выиграю, конечно же, я, — добавила она.
Я встал и посмотрел на нее сверху вниз; это обычно дает мне чувство превосходства над женщинами.
— Дочь Лира, в чьих глазах Пикассо, — сказал я, — будет тебе гонка. Встречаемся у правой передней Ладьи через десять минут.
— Через десять минут, — согласилась она.
Десять минут на все и потребовалось. В том числе две, чтобы добежать со всем этим барахлом от центрального купола до Ладьи. Мои сандалии раскалились, так что я был счастлив добраться до сравнительно прохладного угла и сменить их на ласты.
Мы нацепили снаряжение и подогнали ремни. Сейчас на Джин был цельный зеленый купальник, да такой, что мне пришлось прикрыть глаза и посмотреть в сторону. А потом обратно.
Я прикрепил веревочную лестницу и скинул ее за борт, а потом постучал по стене Ладьи.
— Что такое?
— Вы связались с левой кормовой Ладьей?
— Все устроено, — пришел ответ. — По всей корме вывешены лестницы и тросы.
— Вы уверены в благоразумности такого поступка? — спросил у Джин ее агент по связям с общественностью — плюгавый, докрасна обгоревший на солнце хмырь по прозванию мистер Андерсон. Он сидел в шезлонге рядом с Ладьей и сосал через соломинку лимонад. — Это может быть опасным, — запавшим ртом прошамкал хмырь (его зубы лежали рядом, в другом стакане).
— Верно, — улыбнулась Джин. — Это действительно будет опасно. Хотя и не очень.
— Тогда почему вы запретили съемку? Пленки через час оказались бы в Линии Жизни, а к вечеру — в Нью-Йорке. Хороший сюжет.
— Нет, — сказала она и отвернулась от нас. И подняла руки к глазам.
— Вот, пусть пока у вас полежат.
Хмырь получил коробочку, а глаза Джин вернули себе прежний, карий цвет.
— Готов?
— Нет, — строго сказал я. — Слушай внимательно, Джин. В этой игре есть несколько правил. Во-первых, — загнул я палец, — мы окажемся прямо под плотом, значит, надо стартовать на глубине и не переставать двигаться. Если стукнуться о днище, можно повредить баллон.
Она начала было возмущаться, что уж это-то любой идиот понимает, но я ее перебил:
— Во-вторых, там будет темно, поэтому мы должны держаться рядом и оба возьмем фонари. Ее влажные глаза сверкнули.
— Я вытащила тебя из Говино без… — Она замолчала и отвернулась, а потом взяла фонарь. — Хорошо. Фонари так фонари. Извини.
— И берегись винтов, — закончил я. — Уже метрах в пятидесяти от них тянет будь здоров.
Она снова вытерла глаза и подогнала маску.
— Ладно, двинули.
И мы двинули.
Я настоял, чтобы она плыла первой. У поверхности вода была теплая, на глубине трех метров — прохладная, а на десяти — холодная и — после жары на палубе — очень приятная. На глубине пятнадцати метров мы отпустили лестницу и рванули. Стадион плыл вперед, а мы — перпендикулярно ему, каждые десять секунд задевая его днище желтым пятном света.
Днище оставалось там, где ему и положено, а мы неслись, словно два спутника, обходящие планету с ночной ее стороны. Я периодически щекотал лягушачьи лапы Джин лучом света и отслеживал ее усик из пузырьков. Дистанция пять метров, как раз то, что надо. Я легко обойду эту красотку на финишной прямой, но пока что пусть идет впереди, так оно вернее.
А внизу — тьма. Непроглядная. Бездонная. Здешний, венерианский Минданао. Возможно, именно сюда направляются души умерших наслаждаться вечным покоем в городах никем еще не виданных, никак не названных рыб. Я повернул голову и провел щупальцем света по днищу плота и понял, что пройдена уже четверть дистанции.
Неожиданно Джин прибавила темп и оторвалась на лишнюю пару метров; я тоже стал грести чаще и восстановил прежнюю дистанцию. Она поплыла еще быстрее — я тоже. Я нащупал ее своим фонариком.
Джин повернулась, и луч света ударил ей в прикрытое маской лицо. Не знаю уж, улыбалась она или нет. Скорее всего. Она подняла два пальца в победном знаке и на полной скорости
