выступал на манеже и подался в мимансы театра оперы и балета. Мы точно но представляли, что делает миманс на сцене, знали только, что он не на первом плане. И все же Махмутов — выдающаяся личность: никто из нас не стал мимансом, а он стал.
Я продолжал получать записки. «Сегодня в «Соколе» — «Джордж из Динки-джаза». «В «Заре» — «Истребители», в «Эрмитаже» — джаз-оркестр Утесова... в оперетте — «Летучая мышь»... Рискнем, писатель?»
Я передал записки друзьям на заднюю парту — для расширения кругозора. Там сразу загорелись, стали меня теребить: «Рванем, писатель?» Я покачал головой. Разве можнно все сразу переварить? Для этого придется застрять в прошлом надолго, а это не отвечает правилам игры.
Я вгляделся в одноклассников: Костя, он же Кот, по фамилии Куликов, Жора Левин, Юля Семенов, Юра Редькин, Леня Могила... Мы увлекались всем, что подсовывала нам жизнь. Поглощали фильмы, спектакли, книги, пластинки. Мастерили радиоприемники, сажали на пустыре картошку, играли в хоккей, бренчали на гитаре. Возрождалось довоенное время для тех, кто выжил, вернулся с фронта или просто подрос за годы войны, кто мог наслаждаться тишиной ласкового осеннего вечера, мог в кругу друзей петь, танцевать, шутить, мечтать. Счастливое послевоенное мирное время.
Пройдут годы, и Костя будет строить заводы в Алжире, а Жора — БАМ, доктор наук Семенов — работать со сплавами металлов, Юра Редькин станет инженером-железнодорожником, а Леня, как известно, медиком. Да и все остальные не отстанут: кто подастся на космодром, кто на завод, кто на научные кафедры. А Витька — в мимансы. Об этом мы узнаем, встретившись вместе на юбилее Елены Григорьевны. Будут там и три доживших до пенсии школьных учителя, и наш строжайший директор Николай Семенович...
— Пап-ра-шу всех вста-ать! — раздался вдруг в классе громкий артистический баритон директора, и все мгновенно вскочили, громыхнув крышками, уставились на дверь. Дверь не шелохнулась.
— Левин, — сурово произнесла Елена, — опять ты безобразничаешь?
Класс хохочет: да, это Жорка Левин, его штучки со звуковой имитацией.
— Иди к доске, — велит немка, — спрягай «Их вайс нихт».
Крепкий паренек с цыганским лицом невозмутимо скребет мелом по доске. Оставшийся в войну сиротой, бывший детдомовец, принят в нашу школу с испытательным сроком, под ответственность комсомольской ячейки. Жора прекрасно знает об этом и позволяет себе безобидные шутки крайне редко. Да и много лет спустя на семейном празднике Елены Григорьевны боевой заместитель начальника строительства БАМа Георгий Маркович Левин, все такой же заводной, всего один раз и рявкнул: «Пап-ра- шу!» И все расхохотались, а директор, отвыкший уже командовать учениками, растерянно оглянулся, пока не сообразил, что это опять он, Жорка. И погрозил ему пальцем...
Елена, привычно управляя классом, то и дело бросает испытующий взгляд на меня и моих «родственников». Глаза ее вспыхивают загадочным светом. Неужели о чем-то догадывается?
Я оглянулся, увидел лукавый огонек Алениных глаз, устремленных на учительницу. Они, наверное, вели немой диалог.
«Девочка, признайся, ведь ты не его родственница...»
«Да, признаюсь...»
«И он не совсем такой, каким я его знаю. В чем тут дело?»
«Не могу вам ответить. Ведь я его не видела таким, как вы...»
«Я догадываюсь... Ты — девочка из будущего, и он оттуда же. Он всегда ловко играл свои роли...»
Лицо Алены вспыхнуло золотым отблеском: она полюбила нашу Елену.
А ее братья — вот лопухи! — достали карманный компьютер, принялись задавать друг другу разные задачки. Я зашипел, как горячая сковорода, на которую плеснули воду: «Уберите машинку! » Они удивились, но убрали. Чудаки, чего доброго, объявят о всеобщей компьютеризации, потребуют дисплей. А у нас не только дисплеи, но и первые телевизоры с крохотным экраном и водяной линзой еще не появились. Мы лопаем на обед суп из крапивы и оладьи из картофельных очисток, а не всякие там деликатесы. Нет, пора смываться!..
Серебряной трелью прозвенел колокольчик: по этажам шла дежурная нянечка, оповещая всех о конце урока.
Восьмой «А» громким пушечным ядром вылетел из двери в зал. У доски Елена объяснялась с Жорой. Я сказал как можно спокойнее:
— До свидания, Елена Григорьевна!
— До свидания, — ответила она. Черные глаза вспыхнули прощальным салютом.
— Спасибо за подсказку. — Я взял за руку Алену. — Мне ведь весной на экзамене «Лорелея» достанется.
Алена улыбнулась:
— Но мы не останемся здесь до весны!
Я продолжал развивать свою мысль, прокладывая путь в толпе ребят, спешащих в раздевалку:
— Вам хорошо, вы всего два экзамена в школе сдаете. А мы — каждый год. Разве тут все запомнишь!
Сама Елена передавала в случае крайней необходимости завернутую в тряпочку шпаргалку тому, кто «горел» у доски. И отворачивалась к окну.
— Она добрая, — сказал Кир.
А Ветер молча кивнул.
Среди суматохи мы незаметно скрылись в стене, вернулись в свой двор. Долго молчали, сидя на лавочке, переживая недавний урок.
— Я все видела, — сказала Алена. — Вашу Елену. Елену Григорьевну. А когда вы назвали ее Еленой Прекрасной?
— К сожалению, после смерти.
Мы осознали все слишком поздно. К ней обращались за советом и помощью все бывшие ученики: кто женился, кто разводился, у кого были трудности на работе. И когда кто-нибудь улетал в командировку и не с кем было оставить детей, он звонил Елене: «Елена Григорьевна, я в цейтноте...» И она всегда бросалась на помощь. Мы вспоминали о ней, сухонькой, седой, неизменно веселой и мудрой Елене, как о палочке- выручалочке, в самую трудную, самую последнюю минуту, не осознавая до конца, что живем под ее щедрым покровительством. Мы, взрослые, были для нее всегда учениками — Юрой, Женей, Леней...
— У нас не будет Елены Прекрасной, — вздохнула Алена.
— Будет другая, — ответил я.
— И Кота. И Жоры. И миманса...
— Будет, все будет. Я вас с ними познакомлю. Нужны только терпение и полет фантазии.
— В полет! — Кир вдруг соскочил со скамьи. — Ветрогон, ты готов?
— Готов!
— Мы немножко полетаем и вернемся, — пояснила мне Алена.
— Вы правда умеете летать? — спросил я без всякой иронии. Я уже ничему не удивлялся.
— Умеем, — смешно прошлепал губами Ветрогон. — Когда ты снимешь гипс, мы возьмем тебя с собой. А так можешь разбиться!
Я нагнулся, ощупывая тяжелую гипсовую ногу. А когда поднял голову, ребята уже бежали по солнечной стороне улицы.
— Не скучай, писатель!
Тут я запаниковал, стал лихорадочно анализировать все происшедшее со мной. Зря я не дождался отца, когда был в нашем дворе, забыл, что он возвращался с работы поздно. Встречаясь, мы разговаривали кратко, по-мужски скупо: «Ты ужинал?» «Ужинал». «А где мама?» «На кухне. Ждет тебя».
Бывший купеческий двухэтажный дом был переполнен семьями, в кухне горели с десяток керосинок с разнобокими кастрюлями, великой интуиции требовал поход в туалет. Время и пространство нашей жизни были расписаны точно и скупо наперед.
Я и сейчас, среди великолепия жизни, сказал бы отцу, если б случайно встретил его на улице: «Мама ждет тебя. Она на кухне».
