Он подумал, что так и не успел переместить группу. Позиция, которую они занимают, была выбрана впотьмах, наугад. За складками гор не просматриваются фланги. Крутая гора за спиной делает невозможным быстрый отход. Но вторая мысль была похожа на радость: их военная хитрость удалась, группа прошла незаметно, улеглась над дорогой, обманула разведку врага. И скоро пойдет караван.
Им вдруг овладело нетерпение, веселое знакомое раздражение, пьянящий азарт. Его тело обрело упругость, мышцы переливали в себе горячую силу, ожидание броска и удара. Действо, которое им предстояло, было увлекательной охотой, составлявшей суть его ремесла, за пределами которого жизнь оставалась тусклой, непроявленнои и размытой, а здесь, на горе, сжималась в жалкий фокус предстоящего и желанного боя.
Внизу на дороге начинало урчать плотно и мощно, из множества отдельных надсадных урчаний. Словно работала камнедробилка: в нее попадало все больше и больше камней, звук усиливался, приближался. И вот при свете зари из развалин возник первый трактор. Тяжело, тупо выруливал. Его открытый, с поднятыми жалюзи двигатель выкладывал из трубы синюю гарь. Водитель в кабине был не один, по другую сторону на сиденье виднелись двое – черные бороды, плоские ворохи материи на головах, торчащее из кабины оружие. За трактором катилась тележка с высокими плотно уложенными тюками. Поверх тюков сидели стрелки, свешивали сквозь ограждения ноги, густо облепили тележку.
Второй трактор вслед за первым выкатил, разноцветный, обклеенный аппликациями, с разноцветной кабиной. Водитель сидел среди блестящих висюлек, шерстяных помпонов, бумажных цветов. За трактором тянулись две тележки, на обеих ровные, похожие на гробы ящики и несколько в рост стоящих стрелков.
Третий трактор, синий, похожий на «Беларусь», тянул высокую вагонетку, какие применяются для сбора травы или хлопка. Вагонетка была полна холщовых длинных тюков, и поверх поклажи сидели, поджав ноги, охранники. Были видны их перевязи, перекрестья патронташей, лежащие на коленях винтовки.
Трактора выезжали один за другим. Майор насчитал уже пять, а они все выезжали, держа дистанцию, неуклюжие, упорные, выталкивая на дорогу тяжелые перегруженные тележки. Майор, оцепенев, с накопившейся в горле слюной считал, понимая, что случилось непредвиденное, не входящее в план операции, не включенное в боевое задание.
Огромный караван с оружием в стороне от вертолетов разведки, выбрав недоступную для автомобилей дорогу, используя колесные тракторы, двигался в глубь территории. Охрана, сопровождавшая груз, та, что сидела в тележках, и другая, невидимая, из сотен стрелков, таившаяся вдоль дороги, скрытая в придорожной «зеленке», в глинобитных руинах, была столь велика, что их малой группе бессмысленно и безумно вступать в схватку. Они будут уничтожены в неравном бою.
Генерал, пославший группу, был прав, наведя их на кишлак Усвали. Но он был не прав, обещая им малый, идущий налегке караван. Тяжелая медленная вереница тракторов напоминала подвижную, идущую в горы крепость, готовую защищаться множеством метких стволов.
Оковалков видел, как втянули головы, вжались в грунт опытные, побывавшие в засаде солдаты. Капитан Разумовский делал ему издали знак – сложенные крест-накрест ладони. Прапорщик Крещеных начинал пятиться, отползать от кромки горы, словно его отодвигала веющая от каравана сила. Ефрейтор Бухов щерился, тянул сквозь зубы воздух, будто во рту у него был горячий уголь. И только новобранец Мануйлов тянулся вперед, вовлекаемый в движение медленных тарахтящих тракторов.
Все было понятно и просто. Боя не будет. Они дождутся, когда пройдет караван, конвой выйдет из укрытий, на тракторах или в седлах проследует дальше в горы, провожая тележки, где в тюках и в ящиках в масле, в сальных обертках лежат автоматные стволы «безоткатки», «эрэсы», ребристые итальянские мины. Это оружие, сработанное на заводских конвейерах, доставляется морем в Карачи, перевозится в грузовиках до границы, достигает перевалочных баз, а оттуда отдельными партиями расходится по воюющей, непросыхающей от крови стране.
Их группа дождется, когда пройдет караван, по бесшумному взгляду командира оставит позицию и бесшумно уйдет. Двинет в обратный путь среди белого пекла, изнемогая от тяжести нерастраченного боекомплекта и продовольствия.
Оковалков смотрел, как приближается к месту засады головной трактор. Мануйлов, затягиваемый в движение медлительных колесных машин, вытянулся вперед и слепо ударил с горы длинной неверной очередью. Крещеных метнулся к нему, выбил автомат:
– Что же ты, сука, наделал!
Засада, вся цепь лежащих солдат, уже стреляла, молотила колонну. Передний трактор с убитым водителем свернул на обочину, пополз вверх в гору, стал заваливаться, перекручивая тягу, опрокидывая тележку с грузом.
Оковалков видел, как останавливаются, ломают интервалы тракторы. Из них выпрыгивают стрелки, рассыпаются по обочине, начинают стрелять вверх по горе. Из обоих кишлаков, из развалин, как из-под земли начинают вываливать две пестрые толпы вооруженных быстроногих людей. Он все это видел, понимая, что случилось непоправимое несчастье.
Крещеных, сжав виски, продолжал повторять:
– Что же ты, сука, наделал!
Трактор с убитым водителем лежал на боку, вращая колесами. Другие тракторы, выбрасывая гарь, торопились вперед по дороге, уходя из-под обстрела. Конвой принимал на себя огонь засады, бил вверх в гору, стрелки прятались в рытвинах и в кюветах, посылали вдоль склона беглые неточные очереди. Пули посвистывали над головой Оковалкова, несколько пуль клюнуло в склон, подняв перед его лицом столбики пыли.
– Отходим!.. По старому следу! – крикнул он Разумовскому, видя, как капитан боком, на четвереньках, хоронясь от очередей, движется вдоль залегшей цепи. – Уводи людей, мы прикроем!
Но в той стороне, куда он махнул, у развалин кишлака Усвали, уже стреляли. Пестрели одежды, бежала, словно выталкивалась из-под земли толпа. Туда бил пулемет Крещеных, бугрилась его спина, ерзали, скользили по камню подметки, из-за щеки летели медные яркие брызги.
– Слобода! – крикнул майор старлею. – Держи свой фланг! Не давай им с фланга зайти!
Но и там, где горчично желтели развалины кишлака Шинколь, тоже стреляли. Вверх по склону карабкались люди, занимали гребень. Очереди с той стороны ложились ближе, прицельней, царапали гору вокруг лежащих солдат.
Оковалков, перебрасывая молниеносный взгляд с одного кишлака на другой, на бегущую с обеих сторон толпу, оглядываясь на тенистую кручу, пережил мгновение отчаяния. Группа была стиснута с флангов, отход по круче был невозможен, отходящих перестреляют в спину. И лежа у лисьей норы в цепи, которая все еще по инерции продолжала стрелять в хвост исчезающего каравана, он испытал животный ужас, желание скрыться, превратиться в лису, втиснуться в горловину горы, забиться под землю и там под землей, свернувшись в пушистый клубок, переждать этот бой, топот ног, хрипы боли и ненависти.
Эта паника продолжалась секунду. Он опять возвратился в бой, в его геометрию, где на флангах копились массы противника, внизу у дороги залег и стрелял конвой, а гора за спиной мрачно темнела, окруженная желтой зарей.
– Круговую оборону!.. «Агаэсами» всади им налево!.. Крещеных, не давай им просочиться на фланг!.. Радист, на связь!.. Вызывай «вертушки»!.. Слышишь меня, радист!..
Петере колыхал стебельком антенны, дергал тумблеры, крутил настройку. В этом было спасение. Он, майор, совершил ночную ошибку. Обманутый светом луны, исказившим ландшафт, посадил группу в ловушку. Не внял ночному инстинкту: лучу фонаря на развалинах. Не поверил пробежавшему по горе шороху тревоги и страха. И теперь спасение было в ручках и тумблерах рации, которые крутил белобрысый латыш. С хлыстика антенны сорвутся вопль и мольба о помощи, ее услышат за горами, из-за черной вершины, черные на латунной заре вынырнут горбатые вертолеты, спикируют на дорогу, превращая в лохматые взрывы атакующие толпы врага.
– Петерс, где твоя связь?
– «Береза»!.. «Береза»!.. Я – «Гроза»!.. Как слышите меня?… Прием!..
Оковалков увидел, как внизу у дороги поднялся гранатометчик – черные непокрытые волосы, белые шаровары, пусковая труба на плече. Ком света с рыхлой угольной трассой вылетел из трубы, приблизился, проревел над головой и грохнул в гору коротким сальным взрывом. Повесил на круче тампон черной ваты. Майор не успел послать в гранатометчика очередь – тот исчез. На фланге «агаэсчик» швырял лепешки гранат, и они превращались в кудрявые барашки разрывов.
– Ну где твоя связь, черт бы тебя побрал!..
Гранатометчик из кювета снова поднялся – черные, развеянные до плеч волосы, белый пузырь шаровар, труба на плече. Оковалков бил, вгонял в него с горы очередь, и в момент, когда полыхнула труба, гранатометчик падал, срезанный его пулями. Граната летела, осыпая копоть, несла мерцающую глазницу. Грохнула в цепь, в лежащего второго радиста, и в черном дыму, в расплавленных брызгах раздалось несколько криков. Из дыма вылетела оторванная голова радиста, окровавленный клубень с обрывками корешков. Майор заметил живые умирающие глаза головы, зубы в открытом рту, белесые, дыбом стоящие волосы. Он продолжал стрелять, не давая подняться другому, мелькнувшему в кювете гранатометчику.
– Санинструктор! – послышалось в цепи.
– Петерс! – торопил Оковалков. – Где твоя связь?…
Латыш крутил настройку, нервничал, озирался на гору, на небо с зарей, словно в ней искал причину, мешавшую выйти на связь.
– «Береза»!.. «Береза»!.. Я – «Гроза»!.. Как слышите меня? Оковалков вдруг вспомнил на долю секунды, чтоб тут же забыть, -
сегодня у Петерса день рождения. Вчера в столовой ставили перед ним сладкий торт, желали счастья, а сегодня под огнем он крутил молчащую рацию, и в камнях, как разбитый кувшин, лежит оторванная голова второго радиста, и нет времени ужаснуться, нет времени ее подобрать, ибо с фланга, где грохочет пулемет Крещеных, поднимаются, перебегают, падают быстроногие упрямые моджахеды, замыкают окружение, подбираются к малой, пойманной в ловушку группе.
– Где «Береза»?… «Вертушки» нужны! – заорал на латыша Оковалков, связывая с ним, с чешуйчатым стебельком антенны надежду на избавление.
– Фон, товарищ майор! Гора экранирует! Надо в сторону!.. Мешает гора!
Гонимый криком майора, мучаясь несовершенством прибора, чувствуя себя виноватым, Петерс вскочил и, сгибаясь, неся брусок станции, кинулся из цепи на пустое бугристое место, где не лежала тень горы, а желтело, блестело солнце. Он выбежал из тени, весь осветился, припал на колени, окруженный сиянием, словно сам излучал сигналы и зовы о помощи. Они срывались с его рук, лица, бритой головы. У майора не было голоса крикнуть ему: «Обратно!» Не было сил броситься и вернуть его в цепь. Не было воли остановить его безрассудство.
Петере стоял на коленях над рацией, словно умолял ее, прижимался к ней губами, выдувал сквозь хрупкую соломинку антенны позывные спасения.
Оковалков увидел, как несколько пуль с чмоканьем вошли ему в спину. Брызнули осколки рации, и на изумленном лице радиста возникла черная, как второй рот, дыра от выходного отверстия тяжелой пули. Он падал на рацию, давил ее своим убитым телом. И в том месте, где только что, освещенный солнцем, в сиянии, стоял коленопреклоненный радист, была пустота, безжизненный свет желто-белого солнца, и оно, съедая тень, надвигалось на лежащую цепь, несло с собой неизбежность, неотвратимость истребления.
