сволочью!
Закрыл глаза. Помолчал. Глухо добавил:
— Я, властелин величайшей империи, посреди собственной столицы прячусь в бункере от вражеских бомб. И это после того, как нашей армии было полшага до победы… Предательство! Если бы не предательство…
На несколько минут воцарилась тишина. Потом он тихо спросил:
— Почему ты не пьешь чай, девочка? Отличный чай на горных травах. Когда я пью, мне кажется, я снова вижу заснеженные вершины…
Ханна взялась за серебряную ручку подстаканника. И отдернула пальцы, будто обожглась.
— Вам не надо тут оставаться! Только прикажите — я доставлю вас в Альпийскую крепость. Страна не должна вас лишиться!
Последние сутки она думала только об этом. Раз за разом мысленно прокручивала весь маршрут. Немногие на ее месте сумели бы прорваться и через зенитный заслон, и через эскадрильи вражеских истребителей. Но Ханна знала: она — хороший пилот. Один из лучших во всем люфтваффе.
Старик успокаивающе взял ее руку. Заглянул в глаза прежним, будто в самое сердце проникающим взглядом:
— Милая девочка, ты из тех, кто пойдет за мной до конца. Я знаю. Но пойми, я — тоже солдат… Я должен подчиняться своему же приказу — защищать столицу. Главная наша битва именно здесь. Я все еще надеюсь, что армия Венка подойдет с юга…
— Но мой фюрер, если танки прорвутся к аэродромам…
— Мы будем сражаться! И даже если нам суждено погибнуть — мы уйдем как герои!
Ханна вздрогнула, прикусив губу и каждой клеточкой тела словно впитывая тепло его прикосновения.
Да, по-другому он ответить не мог. Даже сейчас, раздавленный горечью поражений, он оставался великим. Он держал ее за руку, Ханна слышала его голос. И пока это длилось, огонь и смерть не имели значения…
Четырнадцать лет назад она была еще совсем зеленой девчонкой. Ясным мартовским днем невысокий человек во френче взошел на трибуну и заговорил о простых и понятных вещах… Но как он говорил!
После темных лет Веймара, когда память об отце, умершем от ран, ежедневно втаптывалась в грязь, после существования впроголодь на скудный заработок матери — это было как свет новой жизни, как надежда и откровение!
Ханна слушала, затаив дыхание. А потом этот удивительный человек, склонившись с трибуны, вытянул руку, и толпа Девушек хлынула, чтобы коснуться его ладони. Ханна бросилась вперед, остервенело, беспощадно расталкивая своих подруг локтями, и в последнем отчаянном рывке сумела-таки дотянуться, поймать протянутую кисть, ощутить ее тепло…
Тот день навсегда связал их судьбы.
Ради мгновений, когда фюрер держал ее за руку, когда пристальные его глаза заглядывали в ее душу, стоило жить и стоило рисковать жизнью, прорываясь на самолете в осажденный город… Снова теплая волна пробежала по всему телу Ханны. Усталость и отчаяние последних дней таяли, словно остатки кошмара. Силы возвращались.
«Великий, великий человек!» — слезы выступили у нее на глазах, и сквозь эти слезы даже бледность вождя казалась ей сиянием. Она знала: вот тот, за кого без раздумья, без тени колебания отдаст она свою жизнь…
Ханна не выдержала, быстро склонилась и поцеловала эту небольшую, обтянутую сухой пергаментной кожей кисть.
— Ну-ну, девочка моя… — Старик осторожно высвободил руку и с нежностью провел ладонью по ее белоснежным волосам: — Моя валькирия…
Минуту длилось молчание. Наконец Ханна подняла глаза и увидела, что взгляд вождя, устремленный в пространство, как и четырнадцать лет назад, сверкает неукротимым блеском. Она поняла: ему эта встреча была необходима не меньше, чем ей. Опять прикоснулась губами к его руке и закрыла глаза. На душе у нее было покойно и светло, словно не дымилась там наверху разбитая бомбами рейхсканцелярия. И будто не русские танки охватывали столицу империи железными клиньями, а неудержимые панцер-дивизионы в победном лязге гусениц двигались к Парижу и Москве.
— Извини, моя девочка, я должен идти.
«Все еще может измениться, — затеплился у нее в душе огонек надежды. — Все может повернуться. Главное — не терять волю к победе. Коалиция врагов распадется, и тогда гений фюрера поднимет родину из пепла».
Дверь за ним закрылась.
Старик не ответил. Внимательным, ненавидящим взглядом пронзил распростертое на кафельном полу тело, едва прикрытое остатками офицерского мундира.
Казалось, это лежит труп — покрытый ожогами и запекшейся кровью, с изуродованным до неузнаваемости лицом… Нет, все-таки он дышал — грудь иногда вздымалась. А еще можно было понять, что это не европеец. Индус со смугловатой кожей и наголо обритым, словно у буддийских монахов, черепом.
Два вспотевших дюжих эсэсовца молча ждали в стороне, готовые возобновить допрос.
Старик криво усмехнулся и ковырнул носком ботинка неподвижное тело:
— За предательство приходится дорого платить…
Взгляд его упал на уныло расслабленные фигуры экзекуторов, и усмешка внезапно пропала. Мутноватые зрачки зло сверкнули, правая рука дернулась, будто разрубая невидимых врагов:
— Мы должны быть твердыми как сталь! И тогда азиатские орды здесь, у стен Берлина, сломают себе шею!
Эсэсовцы испуганно одернули мундиры и замерли по стойке «смирно», готовые выслушать очередную речь фюрера. В последние дни он разражался ими по любому поводу.
Только человек в очках будто не обратил на это внимания. Глянул на часы и, извинившись, быстро достал из металлической коробки шприц, уже наполненный прозрачной жидкостью. Прямо сквозь ткань одежды он сделал индусу укол. Объяснил:
— Колем каждые полчаса. Иначе он может стать опасным.
— Даже в таком состоянии? — недоверчиво нахмурился вождь.
— Лучше не рисковать. Вы же знаете, на что они способны.
— Приведите его в чувство!
На голову узнику опрокинули ведро ледяной воды. Тот шевельнул разбитыми губами и глухо застонал.
— Очнись, падаль! — заорал фюрер, склоняясь над лицом индуса. — Да поднимите же его, усадите на стул!
— Не может он сидеть — кости переломаны. Нам пришлось… Я докладывал: «сыворотка правды» на них не действует, электрошок тоже. Слишком мало времени, мой фюрер…
— Это не я дал вам мало времени, болваны! Это русские танки диктуют нам расписание!
Эсэсовец затих и больше не пытался возражать.
Старик опять склонился над раненым и крикнул, дрожа то ли от ненависти, то ли от
