«Я сделала перевод тетради Лихарева», — сказала нам Сильвия, пригласив в свою гостиную.
Мы теперь снова как цивилизованные люди ходим в гости по приглашениям, хотя, конечно, можем и так, но лишь в случае необходимости. К ней приехал Берестин, теперь в соседней квартире тоже как бы «семейный дом», что накладывает некоторые этические ограничения. У них своя квартира, у нас своя, а Олег с Шульгиным, если он появляется, обитают в «базовой».
Ларису Левашов до сих пор не перетянул сюда на ПМЖ, у нее в троцкистской Москве еще якобы полно дел и незавершенных проектов, но это скорее отговорка. Просто ей еще не предложили удовлетворяющую амбиции роль, На самом деле она почти ежедневно, покинув свой (без преувеличения самый шикарный и модный в коммунистической столице мраморный особняк, прогулявшись по Бульварному кольцу и переулкам, заглядывает к нам на огонек. Через дверь тогда еще профессорской квартиры — 1925 год, вы же понимаете. Дотяни до двадцать восьмого, тогда опять вылезли бы парадоксы, поскольку Лихарев пресловутый именно тогда здесь поселился, эмигрирующего профессора слегка обездолив. И как бы тогда выглядела попытка пройти в «нашу» квартиру сквозь «его», в свою очередь, функционирующую в «двойном режиме», я вообразить не берусь. Но до этого еще три года, которые прожить «напрямую» долго, а обойти — невозможно. По тем же самым причинам.
Так вот о Лихареве и его тетради. Сильвия, хотя и знаток «собственного» языка и старший по должности начальник, испытала при переводе немалые затруднения. Лихарев писал отрывочными, мало связанными друг с другом фразами, очень часто переходил на некоторое подобие лично изобретенной стенографии, она же — вариант метоланга. Отчего ей приходилось заниматься настоящей криптографией, благо с помощью компьютера, а не карандаша и блокнота, как встарь.
Получилось в итоге интересное чтение. Происходило оно в лучших традициях девятнадцатого века. Торшер под глухим зеленым абажуром, стол, накрытый для «вечернего чая», заинтересованная культурная публика вокруг и центр внимания — мужчина или женщина, вслух читающая то ли новый выпуск журнала с рассказом или повестью очередного властителя дум, то ли собственное сочинение, пьесу например.
С последующим обсуждением.
Валентин Лихарев оказался парнем еще более интересным, чем в описании Шульгина.
Техническая сторона его конструкции — это отдельный разговор. Куда интереснее были вставки или размышления вроде моих «Записок», иногда афористичные, наподобие ильфовских, иногда протокольные. Как царь Николай в дневниках писал: «5/ХI 1904. В парке убил три вороны. Вспомнил телеграмму Алексеева из Мукдена. Много думал».
Если удержаться где-то посередине, получается вот что.
…Проведенная вместе с Шульгиным-Шестаковьш интрига против Ежова, и Молотова в какой-то мере, авторитета Лихареву у вождя прибавила. С Шестаковым у них наметились интересные точки соприкосновения, очередные совместные идеи и планы. Только он не просек того, что Шульгин свою матрицу из наркома не забрал, как предполагалось. Без всяких коварных целей, просто в силу характера Сашка затеял там собственную игру. Где-то опираясь на настрой и возможности Заковского, где-то из чистой интуиции и собственных принципов. Не те, у него, конечно, были возможности, что у нас с Берестиным в сорок первом, но серьезно перенастроить режим шансы имелись.
Берию, например, переориентировать с энкавэдэшной на чисто хозяйственную деятельность, к которой тот имел вкус и способности (взять хотя бы атомный проект), добиться, чтобы тайную полицию возглавил именно Заковский (все ж таки не полный отморозок, неглуп и с выдающимися оперативными способностями).
Тем не менее в какой-то момент Валентин почувствовал, что вожжи у него из рук выскальзывают. Возникла даже мысль решить проблему радикально, избавиться от всех помех сразу и постепенно вернуть все на круги своя (в рамках исходного задания). Да поостерегся, поскольку так до конца и не понимал, какие именно силы стоят за Шестаковым и каков по сравнению с ним его реальный статус.
Попытка консультации с главной резидентшей не дала ничего в смысле прояснения ситуации и своей в ней роли.
— А я ничего о таком не помню, — оторвавшись от чтения, сказала Сильвия даже с некоторой обидой.
— Так это же не с тобой было и после вашего последнего контакта с Дайяной, — пояснила Ирина, которая, оказывается, держала в памяти все хитросплетения того довольно-таки проходного в общей картине наших дел и забот эпизода.
— Да, да, естественно, — согласилась Сильвия.
…А потом закрутились дела совсем непонятные. Валентин вдруг задался вопросом — а нужно ли ему все это? Вот так — все вообще. Что он, не проживет без кремлевской должности и кремлевского пайка? А уж тем более без совершенно никчемной работы на благо Великой Империи?
//Примечание на полях. Честное слово, что-то не додумали наставники в Академии на Таорэре, пытаясь вылепить из нейтрального материала кавалергардского офицера с перспективой оказаться близким другом наследника престола. И тут же наскоро переориентировать его (по обстановке, за неимением лучшего) в советские аппаратчики.//
Хватило Лихарева ровно на пятнадцать лет. Примерно как и несостоявшегося мичмана Шестакова. Если б у него самого гайка не сорвалась, черта с два Шульгин сумел бы заставить Григория Петровича сделать то, что он сумел.
Ирины Седовой, кстати, хватило на двенадцать. А Сильвии — на полтораста. Есть разница? Нельзя, получается, в эпоху войн и революций запускать в такую страну агентов одновременно умных, в общечеловеческом смысле порядочных и ориентированных на верную службу аггрианскому делу и лояльность к советской власти. В Англии — можно, и в Аргентине, и в Чили, а в России — нельзя. Хреново кончается затея.
И приблизительно перед самой войной, когда Иосиф Виссарионович, послав одного из верных клевретов наместничать на Северном Кавказе и прилегающих территориях, Валентину выпал то ли шанс, то ли просто случай. «Поезжай, товарищ Лихарев, за ним следом. Ненадолго, на месяц-другой. Посмотри, как он там работу развернет и дело поставит. Очень меня те края беспокоят. А ты все увидишь и все правильно доложить сможешь. Нелегально поезжай, мы, большевики, это любим. Я бы и сам съездил, да в Москве работы много…»
Фактически получив карт-бланш, да еще имея в запасе и собственные возможности, Валентин, оказавшись в тихом, красивом южном городе, почти немедленно сообразил, что ловить ему впредь больше нечего и незачем.
Куда как лучше «уйти на покой», порвать все связи с теми и с этими, и жить, как получится.
Для чего и начал монтировать в подвалах местного «Лувра» свою установку, главным назначением которой было всего лишь оборвать всякую связь с резидентурой Сильвии и исключить любую возможность отыскать его доступными коллегам средствами.
Сталинской контрразведки он не боялся, поскольку сам же ее и ставил.
Примерно на моменте, когда Лихарев свой аппарат изобрел, построил и приступил к испытаниям, его мемуары заканчивались. Из чего следовало, что, кроме задуманных, немедленно проявились и побочные следствия.
Его, самоочевидно, вышибло в другое время, скорее всего — в прошлое, иначе не остались бы его конструкции пылиться в подвале захолустного музея на три десятка лет, и сам он, при своих возможностях и способностях, хоть как-то, пусть опосредованно, но проявился бы. А тут — ноль! По всем доступным компьютеру и «шарам» логическим связям никаких признаков проявлений в исследуемом периоде именно такого «чужого разума» не обнаружилось. И не чужого, но склонного к достаточно неординарным поступкам — тоже.
Эрго — Лихарев улетел за пределы. Или, что печально, просто дематериализовался.
— А отчего вы, кстати, сразу не озаботились поиска ми Лихарева, с той же интесивностью и азартом, как потом кинулись искать Ирину? Все ж таки он вас почти двадцать лет не интересовал? — спросил я.
— С чего ты взял, что не озаботились? У нас на Базе была специальная Служба. Мне не подотчетная. Искали наверняка, только, в отличие от Ирины, не нашли. А то бы и его так же изъяли из обращения, как ее
