Спустя недолгое время Бернер вышла из своей комнаты, мы поели колбасы с сыром. Отец все еще не вернулся. Бернер предложила взять немного сыра и пойти к реке, покормить уток и гусей — мы иногда делали это. Если мы не находились в школе или дома с родителями — где они наблюдали за нами, а мы за ними, — то занять себя нам было, как правило, нечем. В таких обстоятельствах жизнь ребенка сводится преимущественно к ожиданию того, что ему подвернется какое-нибудь дело или что он повзрослеет, — но до последнего, думал я, мне еще далеко.
Реку отделяли от нашего дома всего три квартала, чтобы добраться до нее, идти нужно было в противоположном итальянскому магазину направлении. Бернер надела солнечные очки и белые кружевные перчатки — чтобы скрыть кисти рук с их бородавками. Дорогой она сообщила мне, что, по словам Руди Паттерсона, Кастро скоро изготовит атомную бомбу и первое, что он после этого сделает, — подорвет Флориду. И тогда начнется мировая война, от которой никому из нас спастись не удастся, — я в это не поверил. А еще Руди сказал ей, что все мормоны носят особую одежду, которая защищает их от немормонов, и снимать ее им запрещено. Следом она рассказала, что приладилась в последнее время вылезать по ночам из окна своей спальни, чтобы встретиться с Руди, который часто угоняет тайком машину родителей. Они едут на гору, что неподалеку от городского аэропорта, останавливаются у обрыва, смотрят на городские огни, слушают радиостанции Чикаго и Техаса, курят сигареты. Как раз там Руди и поведал ей о Кастро и о том, что он всерьез решил выбраться из Грейт-Фолса. Выглядел Руди старше своих лет, у него даже волосы росли на груди, — он вполне мог сойти за восемнадцатилетнего. Чем еще занимались они в машине? — вот что мне хотелось узнать. «Ничем особенным. Целовались, — ответила Бернер. — Мне его губы не очень-то нравятся, да и усики эти. И пахнет от него плохо. Грязью пахнет». А затем Бернер показала мне синяк, прикрытый стоячим воротом ее водолазки. «Он поставил, — сказала она. — Я ему в лоб за это дала. Мама увидит, разорется». Я знал, что это. «Засос» — так сказал мне один мальчик в школе. У него был один в точности там же, где у Бернер. По его словам, без сильной боли таким не обзаведешься. Я не понимал, зачем это нужно. Про секс мне тогда никто еще не рассказал. А я знал только то, что мне рассказывали. Вскоре мы уже стояли в приречных тростниках, и кузнечики вспархивали вокруг нас, и мухи, жужжа, проносились над кромкой журчавшей, сверкающей воды. Неподалеку от нас машины пересекали, погромыхивая, реку по мосту, в который упирается Сентрал-авеню. Стоял полдень, знойный и тихий. Плавильни всегда сообщают воздуху горьковатый, металлический привкус, и река тоже отзывалась металлом, хоть воздух у самой ее поверхности и остывал. За рекой виднелись казавшиеся мне чужими высокие здания Грейт-Фолса — железнодорожных вокзалов «Великой северной» и «Милуоки», отеля «Рэйнбоу», Первого национального банка, «Фармацевтической компании Грейт-Фолса». В сторону острова Скво и «Большой Трубы» — имевшая в высоту пятьсот футов, она всегда завораживала меня — плыл над ровным полотнищем реки крупный белоголовый орлан; минуя крону росшего на другом берегу дерева, он стал вдруг казаться совсем маленьким. К поверхности воды поднялся привлеченный комочками нашего сыра сиг. Утки, хлопая крыльями и переругиваясь, сплывались к кускам хлеба, которые течение понемногу сносило назад к тростникам. Я поймал в ладони теплого кузнечика и опустил его на воду. Он покружил немного, подергивая крыльями, пытаясь взлететь. И исчез. С авиабазы поднялся в небо большой реактивный дозаправщик, повернул, сделав вираж, на юг и скрылся из виду раньше, чем до нас долетел рев его двигателей. Грейт-Фолс нравился мне, но, вообще говоря, никогда меня не интересовал. Я воображал, как сяду на «Западную звезду» и поеду в колледж — в «Святой Крест» или в «Лихай» — и после этого жизнь моя пойдет по предназначенному ей пути.
21
Мы возвращались домой, солнце пекло нам макушки. Южный ветер, горячий и влажный, носил по Сентрал-авеню пыль, на шинах автомобилей обозначился решетчатый узор, листья деревьев посерели и казались ломкими. Никаких прослоек прохлады в воздухе не ощущалось.
В лютеранской церкви шло венчание. Двери ее, парадная и боковая, были раскрыты, в каждой стояло по высокому серебристому вентилятору, на пару они создавали пронизывавший церковь сквозняк. Во дворе церкви курили двое мужчин в шляпах западного покроя и рубашках с короткими рукавами; пиджаки оба держали в руках. Перед церковью замер у бордюра грязный красный пикап. К заднему бамперу его были привязаны консервные банки, вилки, ложки, ножи, несколько старых сапог. На боковых окнах виднелись сделанные белой краской надписи: «Только что поженились — едем в Рай» и «Бедная девушка».
Бернер остановилась, обозрела сквозь темные очки парадную дверь церкви, словно ожидая, что сейчас из нее выйдут жених и невеста. В церкви мы с ней никогда не бывали.
— И зачем только люди женятся? — с отвращением на лице поинтересовалась Бернер. — Платят деньги за то, что можно получить даром.
Она аккуратно сплюнула между своими теннисными туфлями на траву нашей передней лужайки. Мне такой вопрос никогда в голову не приходил, — впрочем, временами я проникался верой в то, что Бернер знает, о чем я думаю, еще до того, как я начинаю думать об этом. Она
— Родители Руди вообще не женаты, — сказала она. — Его настоящая мать живет в Сан-Франциско, он туда и собирается, когда вырвется отсюда. И я думаю составить ему компанию. Только не говори им, не то я тебя удавлю.
И она, схватив меня за руку, ущипнула ее пальцами в белых кружевах — так сильно, что у меня зазвенело в ушах. Она была намного сильнее меня.
— Я серьезно, — сказала сестра. — Говнюк маленький.
Такие слова я от нее слышал и прежде. Говнюк. Маменькин сынок. Ссыкун. Мне они не нравились, но я думал, что слова эти свидетельствуют о еще сохранившейся между нами близости.
— Я ничего не скажу, — пообещал я.
— Да тебя все равно слушать никто не станет, — отозвалась, издевательски ухмыльнувшись, Бернер. — Мистер Пешка. Вот кто ты такой.
И начала подниматься по ступенькам веранды.
Отец сидел за обеденным столом, наващивая свои черные ковбойские сапоги. Я сотни раз видел это, когда он служил в ВВС. Полированный деревянный ящик с ваксой и щетками стоял на расстеленном по столу номере «Трибюн», купленном мамой. Отец только что подстриг ногти. На газете валялись полумесяцы обрезков.
Он перенес сюда глобус с моей тумбочки. В комнате сладко попахивало сапожной ваксой. Приемник был настроен на местную радиостанцию. Отец собирался послушать сельскохозяйственные новости. Он был в обычном его субботнем наряде: сандалии, «бермуды», гавайская рубашка в красный цветочек, не прикрывавшая татуировку на предплечье — «Старая гадюка», имя «Митчелла», с которого он сбрасывал бомбы. У отца была и еще одна татуировка, на плече, крылышки ВВС, — ее он, строго говоря, не заслужил, поскольку не стал пилотом, о чем неизменно сокрушался.
Увидев меня, он широко улыбнулся. А перед нашим приходом мрачно и сосредоточенно размышлял о чем-то. Вообще вел себя так, точно самочувствие его оставляло желать лучшего. Не побрился сегодня, — впрочем, глаза его поблескивали, точь-в-точь как после возвращения из деловой поездки.
Бернер, не останавливаясь, проследовала через гостиную.
— Мне жарко, — сказала она. — Посижу в холодной воде, потом рыбку покормлю.
Потолочный вентилятор все еще оставался неподвижным, и Бернер, проходя по коридору, включила его. Воздух пришел в движение. Я услышал, как закрылась дверь.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал отец, державший в руках тряпку и баночку полировальной пасты. — Присядь-ка.
Я не привык оставаться с отцом наедине, хоть и предполагалось, что с ним я должен проводить времени больше, чем с мамой. Обычно рядом со мной всегда оказывалась она. Отец, когда мы с ним оставались наедине, неизменно пытался завести серьезный разговор. Обычно разговор этот сводился к стараниям внушить мне, как сильно он нас любит, как трудится ради нашего блага, как важно для него
