будущее каждого из нас, — будущее, в котором у него есть личный интерес, — какой именно, он мне так и не сказал. И я всякий раз думал, что ни меня, ни Бернер он толком не знает, поскольку мы-то считали все, о чем он мне говорил, само собой разумеющимся.
Я присел рядом с комком тряпок, почерневших зубных щеток и круглой жестянкой сапожной ваксы. Глобус был повернут Соединенными Штатами ко мне.
— Я, конечно, был бы рад сводить тебя на «Ярмарку штата». — Отец смотрел мне прямо в глаза, как если бы говорил что-то, имевшее совсем другое значение. Или как если бы поймал меня на вранье и старался объяснить, насколько это важно — быть правдивым человеком. Но в тот-то раз я ему ничего не наврал.
— Сегодня она работает последний день, — отозвался я. Объявление об этом было напечатано в газете, на которой он чистил обувь. Наверное, отец увидел его, потому о ярмарке и заговорил. — Мы еще можем туда попасть.
Он взглянул в окно, на проезжавшую мимо машину, потом посмотрел на глобус.
— Да знаю, — сказал он. — Просто чувствую я себя нынче не лучшим образом.
Когда-то, в штате Миссисипи, мы с ним пошли под вечер на разъездную ярмарку округа, разбившую свои шатры неподалеку от нашего дома. Я побросал резиновые мячики в тряпичных кукол с рыжими косичками и ни в одну не попал. Потом пострелял из заряжавшегося пробками ружья, сбил несколько плававших в тазу уток и получил в награду пакетик белых сладких пастилок. Отец, оставив меня одного, ушел в шатер, где показывали какое-то представление, до которого я еще не дорос. Я стоял снаружи на посыпанной опилками земле, слушая доносившиеся из балагана голоса людей, музыку аттракционов, смех. Ярмарочные фонари сообщали небу желтоватый оттенок. Выйдя в толпе мужчин из балагана, отец сказал, что зрелище было поучительное, но и не более того. Мы с ним покатались на электрокарах, сжевали несколько ирисок и вернулись домой. Больше я ни на одной ярмарке не был, да меня на них и не тянуло. Мальчики из шахматного клуба говорили, что на «Монтанской» показывают скот, птицу и сельскохозяйственные машины, а пользы от нее ноль. Однако пчелы по-прежнему интересовали меня.
Втирая в сапоги полировальную пасту, отец дышал через нос. Запах она издавала сильный, более резкий, чем у ваксы, и едкий, — я решил, что из-за него-то отцу и не по себе. Наконец он выпрямился, отложил тряпку и провел ладонями по лицу — словно умываясь, потом откинул ими назад волосы, отчего запах еще и усилился. Крепко зажмурился и открыл глаза.
— Знаешь, в детстве — в Алабаме — у меня был дружок, живший на нашей улице. А один наш сосед, старый доктор, держал в том же доме приемную и как-то раз зазвал к себе моего приятеля. И попытался проделать с ним всякие глупости, нехорошие. — Говоря это, отец не сводил темных, поблескивавших глаз с жестянки с пастой, но теперь театрально поднял взгляд на меня. — Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да, сэр, — ответил я, хоть ничего и не понял.
— Мой друг, его Бадди Инкстером звали, доктору, разумеется, отказал. Сразу пошел домой и все рассказал матери. И знаешь, что она ответила сыну?
Отец моргнул, вопросительно склонив набок голову.
— Нет, сэр.
— Она ответила: «Бадди, иди и скажи старику, чтобы он бросил эти штуки!»
Сестра начала заполнять ванну. Даже при работавшем вентиляторе мне было жарко в одежде. Дверь ванны закрылась, клацнула задвижка.
— Ты понимаешь, что хотела сказать его мама? — Отец взял двумя пальцами крышечку пасты и аккуратно навинтил ее на жестянку. Послышался тихий щелчок. — Конечно, если бы он проделал такое
Этого я не знал. Снаружи погудела машина. А следом мотор ее взревел и машина уехала. Отец, похоже, ничего не услышал.
— Так вот, она хотела сказать, что Инкстеру следует научиться жить с тем, что его окружает, и не соваться в чужие дела. Тебе это понятно?
— Думаю, да.
Думал я совсем другое.
— С тобой всякое может случиться — и плохое тоже, — сказал отец. — И тебе придется как-то жить с этим.
Отцу хотелось, чтобы его рассказ произвел на меня серьезное впечатление. Наверное, он хотел сказать следующее: можно упускать из виду существенные составляющие того, что люди говорят и делают, и все же полагаться в их понимании лишь на себя самого. Думаю, на самом-то деле он пытался внушить мне — хоть и говорил обиняками, — что именно
— Скажи, вы с сестрой думаете о будущем?
Глаза его казались теперь сухими, усталыми. Кончики пальцев были измазаны пастой. Отец вытирал их, один за другим, фланелевой тряпочкой. Он обращался ко мне словно бы издалека.
— Да, сэр, — ответил я.
— Хорошо. И что думаешь ты? — спросил он. — О будущем.
— Я хочу стать адвокатом, — ответил я — по той единственной причине, что адвокатом был отец одного из мальчиков шахматного клуба.
— Ну, тогда тебе лучше поторопиться, — сказал отец, разглядывая вытертые пальцы. Под ногтями было черным-черно. — И постараться, чтобы каждый твой поступок имел точный смысл.
Он улыбнулся, устало.
— Выработай иерархию. Одни вещи важны, другие не очень. Да и вообще все они могут оказаться не такими, как ты о них думал.
Он повернулся к окну, выходившему на Первую Юго-Западную. Под деревьями парка прогуливались прихожане лютеранской церкви. Свадьба выплеснулась наружу. Люди обмахивались шляпами и сложенными из газет веерами, смеялись. Из только что остановившегося у тротуара «форда» Милдред Ремлингер выходила мама. Выглядела она в ее зеленом с красным шерстяном наряде маленькой и несчастной. Хозяйке машины мама, выбравшись наружу, ничего не сказала — просто захлопнула дверцу и пошла к нашей веранде. Машина уехала.
— Похоже, нас ждут неприятности, — сообщил отец.
Я ожидал, что он попросит меня не обсуждать с мамой наш разговор. Он часто просил об этом, как будто у нас с ним были какие-то важные секреты, — я-то считал, что их не существует. Но он не попросил. И я вывел из этого, что разговор наш был задуман ими обоими, хоть и не понимал его настоящего смысла — того, что их могут арестовать и нам с Бернер придется как-то жить дальше.
Отец заговорщицки улыбнулся мне. Встал из-за стола.
— Она что-нибудь да придумает, — сказал он. — Вот увидишь. Мама у тебя умница. В сто раз умнее меня.
И пошел открывать ей дверь. На этом наш разговор закончился. А другого такого не было.
22
Вам известны, разумеется, истории о людях, совершивших страшные преступления. О том, как они ни с того ни с сего решают признаться во всем, сдаться властям, очистить совесть — снять с души бремя размышлений о вреде, который они причинили кому-то, бремя стыда, ненависти к себе. Чистосердечно признаться во всем и сесть в тюрьму. Как если бы ощущение вины было для них худшим наказанием, какое только существует на свете.
Я хочу сказать, что чувство вины движет ими в меньшей, чем вы полагаете, мере. Дело, скорее, в другой нестерпимой сложности: все у них вдруг спутывается, прямая и ясная дорога к прошлому
