Само окно (или, по крайней мере, оконная рама) оставалось на месте — очень, очень далеко вверху, а не там, где положено. Вне сомнения, это было ее окно: она узнала шторы, хотя они теперь превратились в обугленные лоскуты, хлопающие на ветру. Когда-то это была плотная жаккардовая парча, которую Сильви помогла ей выбрать в «Джоне Льюисе». Квартира на Аргайл-роуд сдавалась как меблированная, но Сильви объявила шторы и ковры «совершенно низкопробными» и к переезду заставила ее купить новые.
Тогда же Милли предложила Урсуле переехать к ней в Филлимор-Гарденз. Милли по-прежнему играла инженю и рассчитывала перейти от Джульетты к Кормилице, минуя промежуточные этапы.
— Нам веселей будет, — сказала Милли, — в одной берлоге.
Однако же Урсула была далеко не уверена, что их представления о веселье совпадают. Рядом с жизнерадостной Милли она чувствовала себя тусклой и прозаичной. Серая славка в компании с зимородком. А Милли подчас вспыхивала слишком ярко.
Это было сразу после Мюнхена; Урсула уже сошлась с Крайтоном и считала, что ей удобнее будет квартировать одной. Оглядываясь назад, Урсула понимала, что гораздо больше старалась для Крайтона, чем он для нее, как будто Мойра с дочерьми заслоняли ее существование.
Думай о Молли, приказала она себе, думай о шторах, на худой конец, думай о Крайтоне. О чем угодно, только гони от себя этот зловонный ад. Особенно газ. Ей казалось чрезвычайно важным отвлечься именно от газа.
Сделав покупки в отделе тканей, Сильви и Урсула зашли в кафе при универмаге, где им нелюбезно подала чай деловая официантка.
— Как я рада, — шепнула Сильви, — что мне не приходится играть чужие роли.
— Зато со своей ты прекрасно справляешься, — сказала Урсула, понимая, что это сомнительный комплимент.
— У меня богатая практика.
Чаем они остались очень довольны: в универмагах такой стал редкостью. А вскоре и сам «Джон Льюис» превратился в обугленный беззубый череп («Какой ужас», — написала Сильви, пораженная этим зрелищем сильнее, чем жестокими бомбардировками Ист-Энда). Правда, очень скоро он открылся вновь; «боевой дух», говорили все, но в самом-то деле — была ли альтернатива?
В тот день Сильви пребывала в хорошем настроении; они сошлись во мнениях относительно штор, а также идиотизма тех, кто считал, будто чемберленовский клочок бумаги что-то значит.
Стояла полная тишина, и Урсула подумала, что у нее лопнули барабанные перепонки. Какая сила ее сюда занесла? Она вспомнила, как смотрела в окно на Аргайл-роуд — в то самое окно, которое теперь оказалось так далеко, — и видела серп луны. А еще раньше, поймав немецкую радиостанцию в коротковолновом диапазоне, она сидела на диване и перелицовывала воротничок блузы. По вечерам она занималась на курсах немецкого («врага надо знать»), но сейчас на слух выхватывала лишь отдельные грозные слова (
— Я такое больше не слушаю, — сказала Иззи. — Это уже
Особняк в Холланд-Парке стоял под замком, мебель была накрыта защитными чехлами. Иззи вышла замуж за известного драматурга, и летом они перебрались в Калифорнию.
(— Струсили, — говорила Сильви.
— Ну, не знаю, — возражал Хью. — Будь у меня возможность пересидеть войну в Голливуде, я бы не отказался.)
— Интересную музыку вы слушаете, — заметила миссис Эпплъярд, столкнувшись с Урсулой на лестнице.
Их квартиры разделяла тонкая, как картон, стенка, и Урсула сказала:
— Извините. Я не хотела причинять вам беспокойство, — хотя вполне могла бы добавить, что от ребенка миссис Эпплъярд, который день и ночь орал благим матом, беспокойства гораздо больше.
В свои четыре месяца соседский отпрыск был очень крупным, раскормленным и краснощеким, как будто вытянул все соки из своей матери.
Миссис Эпплъярд, державшая на руках ребенка, который спал беспробудным сном, положив голову ей на плечо, небрежно отмахнулась:
— Да ладно, мне это не мешает.
Было в ней что-то скорбное: не иначе как беженка из Восточной Европы, подумала Урсула, хотя английским владеет в совершенстве. Мистер Эпплъярд исчез несколько месяцев назад — возможно, ушел на фронт, но Урсула не задавала лишних вопросов, поскольку на вид (и на слух) ее соседи не были счастливы в браке. Миссис Эпплъярд была беременна, когда исчез ее муж, и, насколько понимала (и слышала) Урсула, он так и не появился, чтобы посмотреть на свое горластое дитя.
Вероятно, миссис Эпплъярд когда-то была недурна собой, но день за днем худела и грустнела, а вскоре создалось впечатление, что одна лишь (очень) тяжелая ноша в виде ребенка и ухода за ним привязывает ее к повседневной жизни.
На втором этаже у нее с Урсулой была общая ванная, где вечно мокли в ведре вонючие пеленки, которые миссис Эпплъярд потом кипятила в кастрюле на своей плите. На второй конфорке у нее обычно варилась капуста, и в результате этих двойных испарений от ее одежды всегда попахивало тухлыми овощами и мокрым бельем. Урсула знала: так пахнет бедность.
Барышни Несбит, угнездившиеся на верхнем этаже, очень мучились от такого соседства, как и положено старым девам. Сухощавые сестры Лавиния и Рут занимали всю мансарду («под стрехой, как ласточки», щебетали они). Они были похожи, как двойняшки, и Урсула с трудом научилась их различать.
Сестры давно вышли на пенсию — обе в свое время служили телефонистками в «Хэрродсе» — и жили весьма скромно, позволяя себе единственное излишество: дешевую бижутерию, да и та была в основном приобретена давным-давно, когда они еще «трудились» и в обеденный перерыв забегали в «Вулворт». В квартире у них пахло совсем не так, как у миссис Эпплъярд: лавандовой водой и средством для ухода за мебелью — так пахнут престарелые дамы. Урсула иногда делала покупки и для миссис Эпплъярд, и для сестер Несбит. Миссис Эпплъярд всегда встречала ее у дверей с высчитанной суммой (она знала все цены) и вежливым «спасибо», тогда как соседки сверху всякий раз пытались в благодарность напоить ее жидким чаем с черствым печеньем.
Под ними, на третьем этаже, проживали мистер Бентли (по общему мнению, странный тип; у него пахло — соответственно — копченой пикшей, которую он отваривал в молоке и ел на ужин) и нелюдимая мисс Хартнелл (в чьей квартире не пахло вообще ничем), кастелянша из отеля «Гайд-парк», чей свирепый вид показывал, что никто и ничто вокруг не отвечает ее требованиям. От этого Урсула ощущала свою неполноценность.
— Как видно, разочаровалась в любви, — нашептывала Урсуле Рут Несбит, стараясь оправдать соседку сверху, и прижимала к груди костлявую, птичью ручонку, словно ее собственное хрупкое сердце могло выпрыгнуть наружу и прикипеть к неподходящему субъекту.
Барышни Несбит очень трепетно относились к любви, хотя и не испытали ее мук. Мисс Хартнелл сама могла разочаровать кого угодно.
— А ведь у меня тоже пластинки есть, — с видом заговорщицы сообщила мисс Эпплъярд. — Только слушать их, увы, не на чем.
Это «увы» несло в себе трагедию расколотого континента. Оно не могло выдержать возложенную на него нагрузку.
— Что ж, милости прошу, заходите и слушайте на моем патефоне, — сказала Урсула, надеясь, что забитая миссис Эпплъярд не воспользуется этим предложением.
Она могла только гадать, какая музыка нравится соседке. Вряд ли какая-нибудь сносная.
— Брамс, — ответила на ее незаданный вопрос миссис Эпплъярд. — И Малер. — (Ребенок беспокойно заворочался, будто не приемля Малера.)