А потом… Потом-то все равно должно было что-то случиться. И случилось.
Сестры Крутовы затеяли домашние концерты. С пением под пианино и гитару, со стихами, танцами… Я-то, конечно, отсиживался в уголке, а Рудольф развернулся во всю силу своих дарований. Так увлекся ролью фокусника и мага, что целыми днями не снимал тюрбан, сделанный из купального полотенца. И не только уже на концертах, а при любом случае свои таланты показывал… Понимаешь, все хорошо в меру, а он, можно сказать, увяз в своей роли по уши. То и дело трюки: с шарами от крокета, с картами, с карманными часами, с чайными ложками. И при этом всякие ужимки. В ответ, конечно, аплодисменты и смех. Вскоре уже так повелось: где Рудик, там цирк и веселье. Мне это веселье казалось обидным.
Я несколько раз говорил Рудольфу:
“Чего ты паясничаешь!”
А он:
“Я оттачиваю мастерство”.
“Они же не над мастерством смеются, а над тобой. Ты не фокусник уже стал, а клоун…”
“Да ну тебя! Ты просто злишься, что на тебя Лидочка не глядит”.
Лидочка была на год старше своего брата Вениамина. Очень милая такая девочка, изящная. Пела чудесно. Конечно, она мне нравилась. Но я чувствовал себя чуть ли не уродом и, разумеется, не помышлял о взаимной симпатии, понимал, кто есть кто. Поэтому в ответ лишь обругал Рудольфа. Довольно грубо. Впервые в жизни. А он не разозлился. Будто даже не заметил…
А Лидочка через день вдруг подошла ко мне:
“Петя, правду ли говорят, что вы пишете стихи?”
“Кто говорит?” – вспыхнул я. И захотелось огреть Рудольфа по башке. Скотина длинноязыкая!
“Ах, это совершенно не важно. Талант все равно нельзя удержать в секрете… Скажите, вы не могли бы сочинить два-три куплета для своего друга? Нужен мадригал…”
Я заморгал:
“Что нужно?”
“Хвалебное стихотворение. Мы на сегодняшнем концерте собираемся возвеличить Рудика за его замечательные способности.
Я набычился и пробормотал:
“Не… я такие не пишу…”
“А какие же вы пишете? Наверно, про любовь?”
“Нет…”
Я писал про рыцарей и морские приключения. Но сказать про это постыдился и буркнул:
“Про электричество…”
“Ах как интересно! А мадригал, значит, не ваш жанр? Извините…” – И упорхнула.
Стихи о Рудольфе сочинил кто-то другой. Я их помню по сей день.
Вечером на широком крыльце, которое служило сценой, устроили “коронацию”. Рудольфа усадили на покрытый чем-то золотистым стул, и приятель Веньки Крутова, Игорь Субботин, постоянный тогдашний декламатор, возгласил:
И тут Лидочка и ее сестра Аня надели на Рудольфа картонную корону с бубенчиками…
Я думал, Рудька вскочит, растопчет ее. А он… сидел и улыбался.
Неужели он и в ту минуту ничего не понял? Ведь смеялись почти неприкрыто.
Понимаешь, Виня, если бы его величали как артиста, как восточного мага, другое дело. А то ведь воспели как шута! И вот эти слова – “комнатный мальчик”… Будто комнатная собачка или мальчик-прислуга для уборки комнат. И вдвойне обидно, что обыграли при этом его фамилию… Ты еще не учил немецкий язык?
– Нет. Мы в пятом классе будем. А может быть, английский, я не знаю…
– Дело в том, что “Циммеркнабе” по-немецки как раз и означает “комнатный мальчик”. Не исключено, что какой-то предок Рудольфа – из тех немцев, что приехали в Россию искать счастья еще при Екатерине Великой – действительно был комнатным служкой в чьем-то поместье… И вот здесь, на даче, эти “друзья” Рудольфа своими стихами как бы предсказали ему на всю жизнь: быть тебе слугой и шутом. Так мне, пор крайней мере, показалось.
Я не выдержал и крикнул:
“Рудька, встань! Уйди! Они же издеваются”!
А он сидел и улыбался.
Лидочка повернула ко мне хорошенькое личико.
“Петя, да что с вами? Мы ведь шутим!”
Тогда я вскочил со скамейки и убежал в сад, в самую глушь. И ужинать не пошел. А ночевал на сеновале. Меня сперва искали, окликали, потом оставили в покое. Видно, решили: перебесится мальчик и остынет… Взрослые в наши отношения не вмешивались. Наверно, считали, что свои дела дети утрясут сами…
На сеновале я всю ночь сочинял стихи. Горячие и романтические, в духе Михаила Юрьевича Лермонтова. Сперва для Рудольфа:
Потом Вениамину Крутову и его друзьям и сестрам:
“Нагого” – то есть нищего, голого, голодного. Никому не нужного…
Ранним утром я пришпилил бумагу к столбу веранды – кухонным ножом! – и отправился в Верхний Бор, на пристань… Стихотворные строчки все прыгали в голове, а в горле скребло от горечи прощания и от слез.
Я теперь, Виня, понимаю, что стихи были смешные и неуклюжие, но…
– Хорошие стихи! Справедливые! – Винька всей душой переживал страдания гимназиста Пети. Словно сам этим Петей сделался!
– Ну… хорошие или нет, а тогда я излил в них всю свою обиду, все терзания…
