Тридцать три – нос утри…

Винька опять повел плечом. На этот раз так, что с него упала лямка. Он не стал поправлять.

– Ты же дал мне железное обещание. Помнишь? – сказал отец уже потише.

Винька сильнее нагнул голову. То ли кивнул, то ли так…

Они молчали с полминуты. Или два часа?

Отец произнес как-то деревянно:

– Если начал, говори до конца.

– Я… не знаю… что говорить.

– А я… хочу знать причину. Что в моем сыне оказалось сильнее твердого слова… Что? Желание поиграть?

– Ну… да, – выдавил Винька. Теперь уже, кажется, можно было врать: все дела сделаны, колдовство завершено.

– Такое нестерпимое желание?

– Ну… да.

– И это мой сын…

“Ну… да”, – чуть снова не выговорил Винька. И поперхнулся. Кашлянул. На миг взглянул на отца. Тот смотрел мимо Виньки. Вздохнул, сжал спинку стула и глухо сказал:

– Что ж… принеси ремень. Тот, что я тебе подарил.

Вот оно! Конечно, Винька чего-то такого и ждал. Недаром же Ферапонт наворожил тогда в блиндаже: “Без этого никто в детстве не проживет”. Вот оно и наступило… Вот жуть-то…

– Скорее, – сказал отец.

Винька пошел (ноги еле слушались). Взял с кухонного стола портупею с кобурой. Вернулся. Протянул ремни отцу.

Тот со сжатыми губами положил портупею на колени и занялся делом. Снял кобуру. Расстегнул. Двумя пальцами вынул и бросил в угол рогатку. Винька понял: это пренебрежение – не к рогатке, а к нему, к сыну…

Отец сдернул с широкого пояса узкий плечевой ремень. Понятно: узким-то больнее…

“Странно, почему я еще не реву? Даже глаза сухие…”

Эти сухие глаза Винька опять вскинул на отца.

Взгляды встретились. Отец горько усмехнулся:

– Я вижу, чего ты боишься. Зря. Я это делать не буду, не привык… Конечно, другой на моем месте расчехлил бы твою хвостовую часть и взгрел бы тебя почем зря. Так, чтобы ты неделю обедал стоя. Но я считаю, что битьем совесть не разбудишь…

Винька молчал с великим облегчением и с великим стыдом. И… как ни странно, с досадой. А еще – с вопросом.

И отец почуял этот вопрос.

– Я взял портупею и кобуру потому, что ты их не достоин. – Он сворачивал ремни в тугие спирали. – Это офицерские вещи. И у тех, кто их носит, должно быть понятие о чести, пускай он еще и не взрослый… Все. Иди…

– Куда? – шепотом спросил Винька.

– Куда хочешь. Мне с тобой говорить больше не о чем. Да и желания нет…

“Лучше бы расчехлил и взгрел, честное слово! А теперь мне что делать?” И Винька повторил одними губами:

– А теперь мне… что…

– Что хочешь.

– Я же… признался…

– Похвальное дело, конечно. Только ты, по-моему, заранее все рассчитал: поиграю, потом признаюсь. Папа простит. Да еще и похвалит за честность. А?.. Ступай.

И Винька пошел. В другую комнату. Сел на свою кушетку. Машинально надел на плечо съехавшую лямку. При этом что-то царапнуло запястье. Это были жестяные крылышки со звездочкой.

Что-то новое шевельнулось в душе у Виньки. Не такое беспомощное, как раньше. Не обида (на кого обижаться-то?), не жалость к себе, а… может быть, последняя капелька чести, на которую он теперь не имел права?

А присевший рядом Глебка шепнул:

“Но ты же знал, на что идешь. Терпи…”

Винька опять вышел к отцу.

Тот, сутулясь, заталкивал в кобуру свернутый узкий ремешок. Непонятно, зачем. Поднял голову. Винька смотрел исподлобья, но старался глаз не опускать.

– Папа… вот… Это, наверно, тоже надо отдать, да? – Он отцепил от рубашки крылышки и звездочку, потянулся мимо отца, положил на стол. И вот тут из глаз закапало. Ну и пусть. Винька повернулся, чтобы уйти.

Отец крепко взял его за бока. Крутнул к себе, поставил между колен.

– Постой… Я все же не понимаю. Зачем ты это сделал? Я не верю, что ради баловства. Винтик… Если не отцу, то кому еще ты расскажешь?

Тут уж не капли побежали, а… совсем…

И в этот же миг – теплое такое понимание: “А в самом деле, почему не рассказать-то? Петру Петровичу рассказал, а отцу боишься! Чего? Вот дурак-то! Больше стыда, чем было, все равно уже не будет…”

– Я расскажу… Только здесь все такое запутанное. И вообще… Ты, наверно, подумаешь, что я ненормальный. И трус…

Отец посадил его на колено. Прижал плечом к пиджаку.

– Ну уж то, что ты трус, я не подумаю… Говори.

– Папа… Только это долго рассказывать. Может, два часа…

Оказалось, что двух часов не надо. Хватило двадцати минут. Для того, чтобы поведать и про Глебку, и про мячик, и про Ферапонта, и про приключения на пустыре, и про все свои страхи. И про последнее колдовство… И чтобы помолчать и похлюпать носом в перерывах между сбивчивыми фразами. И в конце концов жалобно спросить:

– Папа, я совсем глупый, да?

– Нет, не совсем… Только не вытирай нос о мой пиджак, герой…

Это был уже прежний папа. Он повздыхал, покачал Виньку на колене и сказал озабоченно:

– Кто бы мог подумать… Вот, оказывается, сколько всего у тебя… внутри…

– Плохо, да?

– Н-нет… Ты ведь главным образом страдал за друзей…

– Папа, я понимаю, что это.. наверно, суеверия. Но если ничего такого нет, значит, и Глебки нет? Я так не хочу…

– Глебка есть, Винтик. Он всегда с тобой.

– Это, если со мной. А я хочу, чтобы он… и сам по себе… Это… совсем не может быть? Или может?..

Отец качнул его опять.

– Сложный философский вопрос. Подрастешь, поумнеешь и решишь сам… А пока вопрос другой: что нам дальше-то делать?

Винька вскочил. Сказал искренне и даже весело:

– Папа! Ты меня все-таки взгрей! За пистолет! Только скорее, пока мама не пришла. А потом сразу прости, ладно?

– Ладно… Учитывая особые обстоятельства, исполним только второй пункт твоей программы… Но теперь ты должен дать мне самое железное слово. Насчет оружия.

– Папа, я даю…

А какое именно дать слово? Честное пионерское? Но, поддавшись суевериям и не желая с ними