закрывай.
Через окно мне видно было, как двое чужаков помогают идти своему побитому товарищу.
Полицейские держались неласково. Так это без особого желания записали показания о чужаках и холодно удалились. А девушка тут как тут.
Меньше, чем она сообщила полиции, сказать просто невозможно: трое странно одетых мужчин пристали к ней, и она попросила меня помочь. Полицейские предложили подбросить ее до Плайтона, но она не захотела.
— Теперь, может быть, расскажешь, что за чертовщина творится?
Она глядит на меня долгим таким взглядом, и чем-то она недовольна. То ли загрустила, то ли разочаровалась в чем-то. Чуть не плачет. Потом девушка тихо сказала:
— Я получила твое письмо… и теперь… я сожгла свои корабли.
Я сел напротив нее, достал курево и задымил. Потом тупо повторил за ней:
— Ты… э-э… получила мое письмо… и теперь ты… э-э… сожгла корабли?
— Да, — она говорит. Обвела взглядом комнату… На что тут смотреть-то? Добавила: — А теперь ты меня знать не желаешь… — И давай реветь.
Я смотрел на нее с полминуты совершенно беспомощно. Затем сходил на кухню, поставил чайник… Пусть-ка придет в себя. Вся моя родня считает чай отличным средством. Возвращаюсь с чайником и чашками. Она вроде успокоилась. Смотрит на незажженный камин. Я чиркнул спичкой. Когда в камине запылал огонь, девушка уставилась на него, как ребенок, которому сделали подарок.
— Прелестно, — сказала она так, будто я чудо какое-то совершил. Снова окинула комнату взглядом и повторила: — Прелестно!
— Хочешь разлить чай? — Она не пожелала и только с интересом поглядывала, как я это делаю.
— Чай… У камина!
Точно. И что?
— Пора бы нам познакомиться. Меня зовут Джералд Лэттери.
— Разумеется, — кивнула она. Такого ответа я не ждал, но тут она добавила: — Октавия Лэттери. Или просто Тавия.
— Тавия?.. — Вроде что-то знакомое, но… — Мы родственники?
— Да… Ужасно дальние. — Она как-то чудно посмотрела на меня. — Бог мой! До чего же трудно… м- м…
Вот-вот опять расплачется.
— Тавия?.. — Что-то припоминалось. Вдруг у меня перед глазами встал тот самый… пожилой. Почему бы нет? — Был тут один. Как его звали-то? Доктор. Доктор… Боги? Или наподобие того.
Девушка моя замерла.
— Гоби? Нет?
— Верно. О какой-то Тавии он меня спрашивал. Часом не о тебе?
— Он здесь? — Она зыркнула по углам, будто доктор Гоби мог там прятаться.
Я объяснил, что дело было два года назад. Она успокоилась.
— Глупый дядюшка Доналд! Это в его стиле! И ты, конечно, ничего не понял?
— Как и сейчас. Вообще-то и дядя мог потерять голову, когда ты пропала.
— Да. Наверное, он еще очень расстроится…
— Расстроился. Два года назад, — я освежил ее память.
— И ты ведь так ничего и не понял?
— Слушай! Столько народу мне говорит: “Не понял! Не понял!”. Это единственная вещь, которую я и так уже понял.
— Ладно. Мне стоит объяснить… Только с чего начать?
Я дал ей поразмыслить, не стал перебивать. В конце концов она спросила:
— Ты веришь в предопределение?
— Не думаю.
— Нет-нет. Я не так начала. Скорее… не предопределение, а влечение… когда к чему-нибудь очень тянет… Знаешь ли, я всегда считала эту эпоху самой необычной и самой интересной… И кроме того, в это время жил единственный знаменитый человек в нашей семье. Вот я и сочла твой век чарующим. У вас его, наверное, назвали бы романтическим.
— Сам век или то, что ты о нем думаешь?.. — Но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:
— Мое воображение рисовало мне целые флоты маленьких смешных леталок. На войне они храбро набрасывались на цель, как Давид на Голиафа. А еще колоссальные неуклюжие корабли, медленно плывшие в одиночестве, но в конце концов все-таки доплывавшие до цели. И никого не волновало, что они тащатся так медленно! И чудные черно-белые фильмы! И лошади на улицах! И старомодные трясучие двигатели внутреннего сгорания! И камины, которые топят углем! И потрясающие бомбежки. И поезда, которые ходят по рельсам! И телефоны с этими их проводами! И… и… еще много всякого. Сколько необычного можно было испытать на себе! Побывать, скажем, в настоящем театре, на какой-нибудь премьере Шоу или Кауэрда! Или заполучить только что отпечатанную книжку Т.С.Элиота! Или увидеть королеву, проезжающую мимо… наверное, чтобы открыть Парламент! Потрясающее время! Просто чудесное.
— Заслушаться можно. Сам-то я про наше время иначе думаю…
— О! Разумеется! Так и должно быть. Ты все видишь изнутри и не можешь абстрагироваться. Взглянуть со стороны. Пожил бы ты у нас, увидел бы, до чего все скучно, серо и монотонно!
Тут я малость опешил:
— Не понял… Где, ты говоришь, пожить?
— Ну, у нас. В нашем столетии, в двадцать втором. А, ну ты ж ничего не знаешь… Какая я дурочка!
Я сосредоточился на процессе подливания чая.
— Боже! Я знала, что будет трудно, — она говорит. — Правда же, трудно, да?
— Понятно, трудно.
Она — опять весла на воду, брызги в стороны.
— Отчего я занялась историей? Мне хотелось погрузиться в какую-нибудь эпоху. Ну а потом я получила твое письмо на день рождения и выбрала середину двадцатого века как тему для специализации. В смысле, я писала по нему дипломную работу. И конечно, я продолжала его исследовать и после выпуска.
— Э-э… мое письмо это все наделало?
— Но ведь был только один способ, да? Как мне еще-то было подобраться к машине времени? Сначала следовало попасть в историческую лабораторию. И все равно не видать мне машины времени, как своих ушей, не будь я лаборанткой у дядюшки Доналда.
— Машина времени — э? — Я уцепился за соломинку в этой чертовой каше. — Что за штуковина?
Она воззрилась на меня такая вся удивленная.
— Ну это… машина времени. Чтобы изучать историю.
— Опять не понял. Ты бы еще сказала: “Делать историю!”.
— Ой, нет. Это запрещено. Это уже уголовщина.
— Так, — я сказал. — Теперь насчет письма…
— Ну… я о нем рассказала, иначе никак не объяснишь… Но вы его еще не написали… выходит, получается маленькая путаница.
— Маленькая путаница — это слабо сказано. Мне бы как-то поконкретнее. Вот, например, я вроде бы написал… напишу… письмо. О чем?
Так сурово она на меня посмотрела! А потом стала куда-то в сторону пялиться. Вся краской залилась до корней волос. Потом заставила-таки свои глаза смотреть на меня. В зрачках — огонь. Посиял-посиял… и погас. Она уронила лицо в ладони и зарыдала.
— Ты меня не любишь. Ты не любишь меня! Лучше бы мне сюда не приходить! Лучше бы мне умереть!
