голубого света, в котором он и впрямь смотрелся натуральным выходцем из ада, а Оливия — в будоражащем нервы потоке алого, в котором ее волосы, бледное, тонкое лицо и развевающееся на нездешнем ветру белое платье казались аппликациями из мокрой от крови ткани.
Марио, повинуясь безотчетному желанию, опустился на деревянный пол и сел, скрестив ноги.
Конечно, ему и раньше приходилось слышать «Шептунов»: весь этот и половину прошлого года — да, именно полтора года назад ребята возникли на музыкальном небосклоне, появившись буквально из ниоткуда, точнее, из какого-то городишки на Среднем Западе — так вот, на радио часто ставили их синглы, плюс он без остановки крутил их недавние «Анубис» и «Ночную тень» несколько последних дней — готовился к интервью. Ну и новый «Ктулху» он прослушал от начала и до конца, пока они ехали в машине. Но Марио никогда не слышал «Шептунов» вживую.
А сейчас они стояли перед ним на сцене. Их заливал свет, а зал лежал погруженный в полную темноту. С таким освещением «Шептунам» должно казаться, что они здесь одни — ну разве что ассистенты-техники работают. Однако посмотрите на их пластику, на то, как они поют…
И Марио почувствовал, что его в буквальном смысле уносит — куда? В какие-то иные миры, в астрал, в другое измерение, куда его ведут два существа — не люди, о нет, а некие извечные сущности, подобные тьме и свету, квинтэссенции инь и ян, чистейшие воплощения мужского и женского начала.
Подсветку снова включили, и черный Кендрик и бледная Оливия заливались то оранжевым, то зеленым, то красным и голубым светами, а нездешняя музыка, изливаемая мощными колонками и усилителями, казалось, шептала на ухо лично ему. Шептала — что?.. Он уже почти понял, почти дознался, что хотят ему сказать «Шептуны» — почти почувствовал трепетное, такое требовательное прикосновение Оливии…
— Эй, парень! Ты, случайно, не обкуренный?
Марио вздрогнул и отшатнулся — оказалось, чья-то тяжелая рука требовательно встряхивает его плечо. Он моргнул и обнаружил, что Джонни Кендрик и Оливия Олдэм уже ушли со сцены, а в свете прожекторов трудолюбивыми муравьями снуют техники, проверяя провод за проводом.
Обернувшись, Марио увидел над собой обрюзгшее лицо Бартона Старка. Тот выглядел крайне недовольным и гонял во рту здоровенную сигару — точнее, ее последний дюйм. Марио растерянно поморгал на менеджера. И столь же растерянно засопел. А потом положил ладони на пол и попытался подняться на ноги.
— Ты слышал, что я спросил? Обкуренный, говорю?
Марио отчаянно замотал головой:
— Нет, сэр, что вы…
— Вот оно что, — задумчиво покивал сам себе Старк. — Тебя от музыки повело. Ну что ж, бывает. Но смотри мне — мне здесь наркоманов не надо, понял? На концерт пусть приходят в любом виде, это не моя проблема. Но ты же за интервью пришел, да? Вот и давай — иди за сцену и общайся. Моим ребятам еще вздремнуть захочется перед концертом.
И он резко ткнул пальцем в дверь, ведущую из зала за кулисы. Собственно, через нее-то они сюда и попали.
Марио с силой потер ладонями лицо, поднял с пола «дипломат» с диктофоном и пошел к двери. Надо было собраться, и побыстрее. Энни уже собрала оборудование в сумку и шла чуть впереди. Он догнал напарницу у самых дверей, и они вместе шагнули в темноту — Старк следовал за ними по пятам.
Они снова оказались в грязноватой холодной комнате, через которую заходили — сюда вела лестница, над которой они впервые увидели толстяка менеджера. В ушах у Марио до сих пор стоял звон — хорошие у них усилители, ничего не скажешь. Да и в глазах до сих пор все плыло — видимо, сетчатка так и не адаптировалась после всех этих световых эффектов.
Энни Эпштейн куда-то запропастилась — видно, пошла менять объектив или вставляет новую катушку с пленкой. Марио застыл наверху лестницы и обернулся. Никого. Ни Старка не видно, ни охранника Гули, ни даже ассистентов.
Он положил руку на дверную ручку, нажал — и вошел в другую комнату. Ее заливал неяркий свет — то ли от скрытых в потолочных панелях ламп, то ли от свечей, расставленных на низких полках. Похоже, комната целиком была обита темным плюшем. Повсюду лежали потертые подушки черного бархата, на стенах колыхались темно-малиновые драпировки.
В воздухе стоял странный запах — немного затхлый. И одновременно — сладковатый. Он обернулся к двери, но то ли она незаметно закрылась и слилась с обивкой стен, то ли он просто незаметно для себя вышел на середину комнаты. Он посмотрел под ноги и обнаружил, что стоит в центре ковра с очень отчетливым и сложным рисунком. Он попытался проследить извивы узора — они прихотливо изгибались, намекая и обрисовывая контуры — чего-то. Чего, он не мог разглядеть — во всяком случае в таком полумраке и мигающих отсветах.
С шелестом отодвинулись занавеси, и перед ним, между свечами, возникла бледная фигура. Оливия Олдэм вышла к нему, и в свете колеблющихся свечных огоньков она казалась даже тоньше, чем на сцене, и гораздо бледнее. Ее волосы сейчас выглядели совсем белыми, и Марио вдруг засомневался — а сколько же ей лет? Ему почему-то казалось теперь, что она гораздо старше, чем выглядит…
Он впервые смог заглянуть ей в глаза — бледные, как и все остальное в этой женщине. Странные, бесцветные глаза — то ли бледно-голубые, то ли бело-золотые, но, наверное, это из-за отблесков свечей, подмигивавших во всех углах комнаты.
Оливия Олдэм тихо сказала:
— Привет.
Короткое слово заставило Марио подпрыгнуть на месте — словно его током ударили. Он почему-то не ожидал, что она заговорит — странно, но это казалось невозможным, абсурдным. Она казалась существом из другого мира. А тут — обычное приветствие. Если бы Оливия медленно растворилась в воздухе, Марио удивился бы меньше.
Она подошла к нему и протянула руку — неужели для пожатия?
— Вы мистер Чиполла? Присаживайтесь, пожалуйста. Хотите чего-нибудь? Чаю?
Она махнула рукой, и рядом с одной из свечей Марио вдруг разглядел самый обычный поднос с чайником и чашками. Как это он не сумел их увидеть раньше? Он еле-еле выдавил из себя что-то похожее на «да».
Голос Оливии — тихий и очень мягкий, действительно похожий на шепот — как-то сам собой заползал ему в уши. Марио плюхнулся на обитую черным бархатом кушетку. Он чувствовал себя до невозможности неуклюжим.
Оливия Олдэм осторожно опустилась на сиденье рядом с ним — вся такая хрупкая-хрупкая. В руках она держала чашку. Марио заглянул ей в глаза. Золотые. У нее золотые глаза. И тут же он понял: вот она, самая красивая женщина в мире. И тут же почувствовал, как по уши заливается алой краской.
И неловко полез в «дипломат» за диктофоном и блокнотом.
— Эээ… тут… эээ… Энни… нууу… в общем, ее отец…
— Энни сейчас у Джона Кендрика, — Оливия улыбнулась, отпила из чашки и подняла глаза на Марио. — Она его фотографирует. В лучшем свете. В смысле — в более ярком.
— Д-да.
И Марио попытался тоже глотнуть чаю. Ему много рассказывали про всякие такие вот странные ситуации за кулисами, про опасности и про… искушения. И снова взглянул на Оливию. Полумрак, мягкие драпировки — все это удивительным образом гармонировало с ее обликом. Белое платье струилось и колыхалось, подобно прозрачным плавникам диковинной тропической рыбки. У Марио закружилась голова, а по спине побежали мурашки. Он отхлебнул еще горячего чаю.
А ведь снаружи все по-прежнему, напомнил он себе. А он, Марио, здесь по делу: он должен взять интервью для школьной газеты, а Оливия Олдэм — она просто вокалистка группы «Шептуны». Вот и все. А всего-то в сорока футах отсюда, за стенами концертного зала, в Сан-Франциско все идет заведенным порядком: пятница, зима, дождь, люди стоят в пробке на въезде на мост Золотые Ворота, туристы из Омахи и Осаки катаются по городским холмам на канатном трамвае, а полоумные студенты из Беркли и доживающие свой век хиппи из Хейта (точнее, того, что осталось от района, — «Лето любви», увы, давно уже миновало) выстраиваются в длиннейшую очередь перед дверями Винтерлэнда…
