Глава VI
Нищета аскетизма
Ни встречи с нищенствующими монахами и аскетами, ни общение с обоими учителями не открыли глаза Бодхисатве. Как и после ухода из родительского дома, он все еще ощущал неутолимую жажду знаний, страстное желание полного пробуждения от глубокого человеческого сна. Бродяжничество, это он знал теперь, не было истинной целью, а только началом.
Крушение духовных усилий его учителей, которым не хватало последнего проникновения в жизненные взаимосвязи, привело Сиддхартху Гаутаму к вопросу о возможности достичь спасения через умерщвление плоти, как это пытались сделать многие из его окружения.
На этот вопрос невозможно было ответить в толпе. Это был вопрос, требующий углубления, опыта и испытания. Он требовал одиночества, уединения. И это было следующим шагом Сиддхартхи, шагом на долгом и запутанном пути.
Кто знает Индию, тот понимает, что это значит. Это был шаг с улицы, шаг в джунгли, где подстерегают тигр и змея, где жизнь становится непредсказуемой и опасной.
Там место встречи с самим с собой, но и место возможного разрушения человека. Но Сиддхартха не страшился этого. Не это было ему предназначено. Его задачей было найти дорогу к спасению человечества.
После того, как Будда покинул своего учителя Уддаку, сына Рамы, он уединенными путями отправился на юго-запад, где близ Урувелы, города с расположенным в нем гарнизоном повелителя Мадагхи, нашел место, которое показалось ему пригодным для самоуглубления и самоисследования. Оно было расположено в лесу на берегу чистой речки, вокруг было много деревень, где он мог выпросить достаточно пропитания. Здесь и попытался Бодхисатва в одиночку, без учителя, найти правильный путь, в существование которого он верил, хотя и не знал его.
Нам почти невозможно представить себе его внутреннюю потребность перед лицом такой беспомощности. Только ею объясняется то, что при попытке постичь самого себя он едва не зашел слишком далеко.
Он всесторонне исследовал и испытал свой дух. Теперь он хотел попытаться преодолеть все еще ощутимую связь с внешним миром, преодолеть натиск инстинктов, исходящих из тела. Для этого он пробовал различные варианты, о которых он сам сообщает в беседах со своими приверженцами, с сомневающимися и противниками. Он увязывает их со знаниями, достигнутыми благодаря просветлению, как пример его ранних поисков.
Он рассказывает брахману Аггивессано:
«И тут, Аггивессано, мне подумалось: «Что, если бы я смог с крепко сцепленными зубами и прижатым к нёбу языком своей волей побороть, подавить, замучить свой нрав?» И я с крепко сцепленными зубами и прижатым к небу языком своей волей начал бороться с моим нравом, давить его и мучить.
И когда я, Аггивессано, с крепко сцепленными зубами и прижатым к небу языком своей волей боролся с моим правом, давил и мучил его, то пот струился ручьями у меня из подмышек. Так же, Аггивессано, как когда сильный мужчина, хватая слабого за голову и плечи, борется с ним, подавляет и мучает его, так струился у меня пот, Аггивессано, когда я с крепко сцепленными зубами и прижатым к небу языком своей волей боролся со своим нравом, подавлял его и мучил, и струи пота стекали из подмышек. Однако, Аггивессано, закалилась моя сила, непреклонной стала она и несдвигаемой, ожидая понимания, но подвижным осталось мое тело, не успокоилось после такого болезненного аскетизма, который подгонял меня. И даже таким образом возникшее у меня чувство боли, Аггивессано, не смогло сковать моего нрава».
Он открыто заявляет о своих усилиях, но и признается в своей неудаче.
Еще о двух попытках умерщвления плоти, предшествующих его просветлению, сообщает Будда брахману: о подавлении дыхания и отказе от приема пищи. Он рассказывает об этом так же, как и во всех своих речах, с постоянными повторениями, которые не только помогают сказанному глубоко врезаться в память, но и наглядно показывают, какое негативное значение для Пробужденного имели эти попытки даже после того, как он понял всю их тщетность.
Особенно это касается последнего акта драмы преодоления самого себя — голодания.
Для Сиддхартхи Гаутамы это было самым тяжким, потрясшим его событием. Пять аскетов из его окружения, однако, восхищались им и брали с него пример. Они стали его последователями.
Группа все более и более худеющих, пугающих своей истощенностью фигур превратила лес в своего рода место призраков, если не мертвецов, — таков был результат.
Из расположенной западнее сегодняшней Индии области Гандхара, которая достаточно давно была охвачена буддизмом и в которой две тысячи лет назад возникли первые изображения Будды, нам известны статуи Бодхисатвы, изображающие его аскетом: почти скелет, увенчанный черепом, на котором лишь глаза свидетельствуют о жизни.
Чтобы правильно понять его ситуацию в период между одиночеством, вопиющей нищетой и все еще сохраняющимся предчувствием пробуждения, обратимся еще раз к сообщениям Бодхисатвы об этих днях. Он жестко и безжалостно описал свое внешнее и внутреннее состояние того времени своему ученику Шарипутте.
Дутойт четко перевел это описание и позволил нам заглянуть в те глубочайшие омуты, которые открылись перед Сиддхартхой Гаутамой во времена его аскетизма. Одновременно этот текст дает представление об общей проблематике аскетизма.
«Я вспоминаю, Шарипутта, что я провел четыре этапа очищения: я был аскетом, крайним аскетом, я был безразличен к собственному телу, крайне безразличен, я был осторожным, крайне осторожным, я был в уединении, в крайнем уединении.
Моим аскетизмом было, Шарипутта, следующее: Я был нагим, я свободно прогуливался, я царапал руки, я не слышал, когда мне кричали: «Иди, достойнейший; останься, достойнейший». Я ничего не брал, что мне приносили, ничего из того, что ставили передо мной, я не принимал приглашений; я ничего не брал даже с края горшка. Я принимал пищу один раз в день, я принимал пищу один раз в два дня, я принимал пищу один раз в три дня, в четыре дня, в пять дней, в шесть, в семь дней. Таким образом, мне удалось принимать пищу один раз в четырнадцать дней. Я ел овощи, я ел просо, я ел дикий рис, я ел отбросы, я ел зелень, я ел рисовую пыльцу, я ел рисовую пену, я ел траву, я ел коровий навоз, я питался корнями и фруктами леса как обычное травоядное. Я носил одежды из конопли, одежды мертвецов, одежды из лохмотьев, тряпок, шкуры антилопы, выброшенной шкуры, одежду из лыка, одежду из волос, одежду из шерсти животных, крыльев совы. Я вырывал себе волосы и бороду и упражнялся в вырывании волос и бороды, я стоял, прислонясь к чему-либо, и отказывался сидеть, я стоял на коленях и упражнялся в борьбе, стоя на коленях, я лежал на колючках и готовил на колючках свое ложе, каждый третий вечер или каждый вечер я окунался в воду. Таким образом, всяческими способами аскетизма осуществлял я умерщвление моей плоти. Так обстояло дело, Шарипутта, с моим аскетизмом.
Мое безразличие к собственному телу, Шарипутта, состояло в следующем: за многие годы скапливалась на моем теле грязь и пыль, пока сама собой не отпадала. Как на дереве тиндука целый год скапливается пыль, пока не отпадет сама собой, так, Шарипутта, грязь и пыль многих лет скапливалась на моем теле, пока не отпадала сама по себе. Но я, Шарипутта, не думал при этом: «Ладно, сотру-ка я грязь и пыль рукой» или «Пусть другие сотрут рукой с меня грязь и пыль». Так я не думал, Шарипутта. Так обстояло дело с моим безразличием к собственному телу, Шарипутта.
Следующим образом обстояло дело, Шарипутта, с моей осторожностью: идя куда-нибудь и возвращаясь оттуда, был я, Шарипутта, очень сосредоточен; и даже капля воды вызывала у меня жалость: «Только бы не загубить мне маленькие существа, которые находятся в беде!» Так обстояло дело, Шарипутта, с моей осторожностью.
Следующим образом обстояло дело, Шарипутта, с моей уединенностью: я, Шарипутта, жил в лесной местности; если я видел пастуха, пасущего коров или коз, или того, кто рвал траву, или того, кто собирал валежник, или лесоруба, то убегал я из одного леса в другой, от одного куста к другому, из одной долины в другую, с одного места в другое. Почему это? Потому что я думал: «Только бы они меня не увидели и только бы я не видел их!» Как лесная газель, Шарипутта, когда она видит людей, то бежит из одного леса в другой,
