даже к больной кошке.
— Можно я поднимусь наверх и прилягу? — вяло спросила Вирджиния. — Я… у меня болит голова.
— Отчего у тебя болит голова? — спросила кузина Мелисандра, потому что миссис Джексон этого не спросила. Вопрос должен быть задан. Вирджиния не может иметь головной боли без их вмешательства.
— У тебя обычно не болит голова. У тебя нет этой привычки. Надеюсь, ты не обманываешь нас. Вот попробуй ложку уксуса.
— Глупости! — резко ответила Вирджиния, вставая из-за стола. Ее не волновало, что это было слишком грубо. Она и так вынуждена была быть очень вежливой всю жизнь.
Если бы кузина Мелисандра могла побледнеть, она бы так и сделала. Но она была не способна на это, поэтому только сильнее пожелтела.
— Ты уверена, что у тебя нет температуры, Вурж? Разговариваешь ты так, как будто у тебя жар. Отправляйся и ложись прямо в постель, — сказала кузина Мелисандра, предельно взволнованная. — А я поднимусь и натру тебе лоб и шею линиментом Каллера.
Вирджиния уже дошла до двери, но на этих словах повернулась:
— Меня не нужно натирать линиментом Каплера! — сказала девушка.
Кузина Мелисандра обомлела и задохнулась:
— Что? Что ты сказала?
— Я сказала, что меня не нужно натирать линиментом Каплера, — повторила Вирджиния. — Ужасный, мерзкий состав. У него самый отвратительный запах из всех линиментов, которые я только встречала. Он не приносит пользы. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Вот и все!
Вирджиния вышла, оставив кузину Мелисандру в ошеломлении.
— У нее жар. У нее непременно должен быть жар, — вымолвила наконец кузина Мелисандра.
Миссис Джексон продолжала поглощать свой ужин. Не имело значения, есть у Вирджинии жар или нет. Она была виновата и пусть теперь мучается.
8
В ту ночь Вирджиния не спала. Она пролежала с открытыми глазами все долгие ночные часы. И думала, думала. Она сделала открытие, удивившее ее. Она, которая боялась почти всего в жизни, не боялась смерти. По крайней мере, смерть не казалась девушке ужасной. И сейчас больше не было необходимости бояться чего-то другого. Почему она боялась всего? Потому что нужно было жить. Боялась дяди Роберта из-за страха остаться бедной в старости. Но старость больше не грозила ей, ею можно было пренебречь, забыть об этом. Она всю жизнь боялась одиночества старой девы. Но сейчас не так долго осталось быть старой девой. Боялась обидеть мать и весь их клан, потому что была вынуждена жить вместе с ними. Но сейчас этого больше не нужно. Вирджиния почувствовала удивительную свободу.
Но она все-таки боялась одного — того шума, который подымется по поводу ее болезни, когда она скажет об этом своей семейке. Вирджиния вздрогнула. Она не вынесет этого. Вирджиния слишком хорошо знала, как все будет происходить. Во-первых, возникнет негодование — да, негодование со стороны дяди Джефсона, потому что она пошла к врачу, любому врачу, не посоветовавшись с ним. Негодование со стороны ее матери, потому что дочь оказалась такой лживой и нарушила правила дочернего поведения — и «это со своей родной матерью, Вурж». Негодование всего клана будет еще вызвано тем, что Вирджиния не обратилась к доктору Винеру. Потом появится озабоченность. Вирджинию поведут к доктору Винеру, и, если доктор Винер подтвердит диагноз доктора Стинера, ее повезут в Бостон и Нью-Йорк. Дядя Роберт тогда подпишет чек широким жестом милосердия, как он делает это всегда, помогая вдовам и сиротам, а потом будет целую вечность говорить о специалистах, получающих деньги за свой умный вид и только за то, что они говорят, что ничего в этом случае сделать нельзя. А когда специалисты сказали бы, что ничем помочь не могут, дядя Джефсон станет настаивать, чтобы она принимала таблетки «Каплер Пёпл». «Я знаю, насколько они эффективны, когда все доктора отказываются лечить». Мать будет настаивать на том, чтобы Вирджиния принимала горькую настойку Каплера, а кузина Мелисандра заставит ее натираться в области сердца каждую ночь линиментом Каплера «на том основании, что, может быть, это будет полезно, но уж во всяком случае вреда не принесет». И каждый будет считать себя обязанным посоветовать бедняжке свое любимое лекарство. Доктор Леннон придет к ней и торжественно скажет: «Вы очень больны. Готовы ли Вы к тому, что Вас ждет впереди?» — или покачает перед ней своим крючковатым пальцем, пальцем, который нисколько не изменился за эти годы. Все будут смотреть на нее как на ребенка и обращаться с ней как с ребенком. Ей не позволят ходить одной или делать что-нибудь в одиночестве. Возможно, ей не позволят и спать одной, чтобы она не умерла во сне. Кузина Мелисандра или ее мать будут настаивать на том, чтобы спать с Вирджинией в одной комнате или даже кровати. Да, без сомнения, так и будет.
И Вирджиния поняла: она не может вынести всего этого, а когда часы в холле пробили 12, она неожиданно, но твердо решила, что ничего никому не скажет. Ей всегда говорили, во всяком случае сколько она помнила, что нужно скрывать свои чувства.
— Настоящая леди не должна проявлять своих чувств, — с укором ей сказала однажды кузина Мелисандра. Вот она в отместку и скроет.
Но несмотря на то, что Вирджиния не боялась смерти, она не была равнодушна к ней. Девушка вдруг обнаружила, что смерть вызывает в ней негодование. Совсем несправедливо, что она должна умереть, когда она совсем еще не жила. В душе обреченной поднялся бунт, пока за окном проходила ночь. Бунт был вызван не тем, что девушке не предстояло никакого будущего, а тем, что у нее совсем не было прошлого.
«Я несчастная, я уродливая, я бедная, я несчастная, и мне предстоит скорая смерть», — думала Вирджиния. Она уже представляла некролог в местной хайвортской «Уикли Таймс», перепечатанный в «Журнале Порт-Роуз». «Глубокая печаль охватила Хайворт…» и так далее и так далее. «Покинула большой круг друзей, оплакивающих…» и так далее и так далее — все ложь, ложь. Печаль! Никто даже и не будет переживать особенно. Ее смерть так мало значит для окружающих, не стоит и ломаного гроша. Даже родная мать не любит ее, ее мать, которая была так разочарована, что у нее не родился мальчик, ну, по крайней мере, девочка-красавица.
Между полночью и ранним весенним рассветом Вирджиния вспомнила всю свою жизнь. Это было скучное, монотонное существование, но то тут, то там смутно вырисовывались события, во много раз преувеличенные по сравнению с реальной их значимостью. Все они были так или иначе неприятны. Ничего радостного так и не произошло в жизни Вирджинии.
«У меня не было ни одного счастливого часа в жизни, ни одного, — думала девушка. — Я бесцветное ничтожество. Помню, читала где-то однажды, что женщина должна найти хотя бы час в жизни, после которого она будет счастлива вечно. Я так и не нашла своего счастливого часа, так и не нашла. И сейчас уже не найду никогда. Если бы мне только пережить эти счастливые мгновения, я бы с радостью умерла».
Наиболее важные эпизоды всплывали в памяти Вирджинии как непрошеные привидения, без всякой связи во времени и пространстве. Например, когда ей было шестнадцать лет, она слишком сильно подсинила целый таз белья. Или, например, когда в восемь лет она «украла» немного клубничного джема из кладовой тети Тримбал. Вирджиния никогда бы и не помнила об этих своих прегрешениях. Но почти на каждом общем сборе семейного клана они всплывали в качестве шутки. Дядя Роберт никогда не упускал случая повторить рассказ о клубничном джеме: он был одним из тех, кто застал Вирджинию на месте «преступления» с окаменевшим и испуганным лицом.
«Я совершила так мало проступков, что они могут попрекнуть меня только этими давнишними мелочами, — думала Вирджиния. — Но я же никогда ни с кем не ссорилась. У меня нет врагов. Насколько же я, должно быть, бесхарактерна, что у меня нет даже врагов».
Был еще случай с клубами пыли в школе, когда ей было семь лет. Вирджиния всегда вспоминала о нем, когда доктор Леннон цитировал текст: «Да воздастся ему собственность, да не востребуется от него
