Жюлю, вошла в столовую. Только и глазах ее были смятение и тревога. Возможно, именно это делало ее еще красивее.
— Здравствуй, Жюль, — сказала она, протягивая руку, — Как неожиданно ты приехал. Ты не хочешь здороваться?
— Так это правда? — не подавая руки, спросил Жюль.
— Да, я люблю Леона, Жюль. Давай не будем говорить об этом.
— Хорошо, не будем. Но, думаю, вы сможете меня где-нибудь приютить. Я прибыл сюда по заданию генерала де Голля. Могу я рассчитывать, что меня не предадут здесь дважды?
Леон, стиснув зубы, вышел вперед. Назревал новый скандал. Месье Буассон опередил Терзи.
— Что за разговор, Жюль, — сказал он. — Не надо принимать все так близко к сердцу. Если хочешь, поселяйся во флигеле. Там две комнаты. Вы можете жить там. Кто же станет отказывать тебе в крове. Я очень хорошо к тебе отношусь…
— Благодарю вас! — холодно ответил Жюль и отвернулся к окну: радист и Франсуаз в сопровождении дядюшки Фрашона везли на телеге груз, сброшенный вместе с ними. — Благодарю вас, — .повторил Жюль, — Можно ли просить вас, месье Буассон, надежно спрятать груз, который мы привезли? Предупреждаю, это очень опасно.
Бенуа злорадно посмотрел на побледневшего Буассона, хотя и сам трепетал от одной только мысли, что про этот злополучный груз могут прознать гестаповцы.
Пакет с взрывчаткой, передатчик, что-то еще временно сложили в винный погреб в пустую бочку. Буассон сам подсказал, где удобнее всего спрятать свалившийся на него опасный груз, словно придавивший его своей тяжестью. Об этом, кроме своих, знал только дядюшка Фрашон, но он умел держать язык за зубами.
Покончив с делами, пошли завтракать. Все были в сборе, только Лилиан не вышла к столу.
Международный обозреватель Жюль Бенуа, ставший подпольщиком, поселился во флигеле своего бывшего тестя, в том самом, который месье Буассон когда-то предназначал для Леона Терзи.
Они сидели, подобрав ноги, на потемневшей соломе, пахнущей терпкой прелью. Было тепло, и от весенней земли, прогретой солнцем, поднимались прозрачные испарения. В сочной голубизне неба плыли курчавые облака, такие белые, так щедро залитые солнцем, что глазам было больно на них смотреть. От окон хозяйского дома Шарля и Симона отделяла разворошенная куча соломы, оставшаяся от скирды, под которой они когда-то прятали мотоцикл немецкого коменданта. Приятели уединились здесь, чтобы потолковать кое о чем. Они давно не виделись — несколько месяцев.
Шарль сказал, продолжая волновавший их разговор:
— Знаешь, Симон, в душе я тогда чувствовал себя самым последним мерзавцем.
— Не Симон, а Рене, — поправил его Гетье. — Для гестаповцев я Рене. — Почему же мерзавцем? — спросил он.
— Рене?.. Правильно! Извини — вырвалось, но нас никто здесь не слышит… Ты спрашиваешь — почему? Я как будто обрадовался, когда Гитлер напал на Советский Союз. Решил, что теперь-то уж бошам обязательно будет крышка.
— А разве это не так? Я уверен, что русские победят. У меня самого тогда словно прибавилось силы.
— Ты не понял меня. Почему русские должны воевать за французов? Помнишь, что говорил Торез: народ сам может освободить себя от оккупантов. Он никогда не станет на колени перед Гитлером, ни перед кучкой предателей, готовых делать все, что им только прикажут. И у меня тоже появилась еще большая уверенность — вся Франция будто почерпнула новые силы, но перед русскими я как будто испытывал какую-то вину. Им самим нелегко достается.
— Нет, я думаю иначе, — возразил Шарль Морен. — И мы и русские воюем с фашизмом. Это один фронт, а мы как солдаты в окопах — каждый имеет свой сектор обстрела. Разве мы не помогаем русским, когда пускаем под откос немецкие поезда во Франции?.. Если говорить об угрызении совести, я испытывал это по другому поводу. Мы не смогли вовремя остановить фашистов в Европе. Это началось в Испании, может быть раньше. Тогда Гитлер почувствовал свою силу, точнее — свою безнаказанность. Мы не приструнили своих предателей — того же Лаваля. Чемберлен и Даладье тайком подзуживали Гитлера, а мы не смогли рассказать народу правду, не смогли предостеречь его. Теперь за это приходится платить.
— Да, — согласился Рене, — теперь мы платим за все, но дороже всего за то, что отвернулись от русских. Не мы, конечно, — наше правительство. Зато уж теперь этого не будет. Мы не допустим…
— Не горячись, — Морен остановил приятеля. — К сожалению, в Елисейском дворце не всегда прислушиваются к тому, что говорят в народе.
— А если народ молится на Россию и взирает на нее с надеждой, как верующий на господа бога?
— Да, это верно, но Петэн тем временем посылает добровольцев на советско-германский фронт, и они там воюют на стороне немцев. Слыхал — они дрались под Бородином, как сто лет назад, при Наполеоне.
— Это фашисты, те же кагуляры… Но послушай, что я расскажу тебе… Я недаром, вспомнил про господа бога. Этой зимой мне пришлось быть в Южной Франции, на побережье. Может, слышал про городок Сен-Порт, недалеко от Марселя. Так вот что там произошло, когда немцы подходили к Москве. В Сен-Порте жили две эмигрантки из Праги. Чешки. Совсем молодые. Одну из них звали Степанка, другую — не помню. Они не пропускали ни одной службы в церкви — молились о победе русских, и все, кто бывал в церкви, поддерживали их. Церковь святой Клары стоит высоко на холме, из города к ней ведет каменистая крутая дорога. И вот эти женщины дали обет богу, что, если случится чудо и немцев прогонят от Москвы, обе они босые и в рубищах пройдут через весь город с горящими свечами, поднимутся на холм и перед алтарем вознесут благодарность богу. А зима в этом году даже на юге была очень суровая… Ты представляешь себе, что творилось в городке, когда русские разбили немцев под Москвой! Все жители вышли на улицы, когда в воскресный день две эти женщины, босые, в рубищах, накинутых на голое тело, шли с распущенными волосами через город. Они несли зажженные свечи, пели псалмы, а позади них шла целая процессия. Люди тоже пели псалмы и несли горящие свечи. Ты меня знаешь, я не верю ни в черта, ни в его бабушку, но это зрелище так меня захватило, что я готов был сам идти со свечой и петь псалмы во славу Москвы!.. У меня и сейчас стоит перед глазами эта старая церковь на голом холме, где растут только несколько пиний, и две босые женщины в белых рубищах, с израненными, посиневшими от холода ногами, идущие впереди толпы… Не забудь, что это был конец декабря… Вот что я видел на юге Франции.
Шарль Морен взволнованно слушал товарища.
— А в Париже ты давно был? — помолчав, спросил Шарль.
— Позавчера. Опять едва ноги унес… Там другое — бошей убивают прямо на улицах, немцы каждый день расстреливают заложников. Ну, а что у тебя нового?
— Нет, сначала ты. Мы столько с тобой не виделись…
Симон Гетье несколько месяцев не появлялся в усадьбе месье Буассона. Как всегда, он пришел неожиданно. В прошлом году немцы начали вылавливать мужчин и угонять их на работу в Германию. Симон предпочел уйти в маки, у него были особые счеты с нацистами. Что было с товарищем дальше, Морен не знал. Оказывается, Симону пришлось изменить фамилию. Значит, дело серьезное.
Судьба Шарля Морена сложилась иначе. Он не пошел в маки и остался на месте. Только на время облав он исчезал ненадолго из усадьбы месье Буассона и возвращался обратно, как только опасность была позади. Признаться, ему не хотелось расставаться с Мари. Год назад они поженились и теперь ждали ребенка. Но Морен не отсиживался без дела в деревенской глуши. Ему удалось сколотить небольшую группу. В нее вступили несколько товарищей из Фалеза, доктор, лечивший Терзи после ранения, потом деревенский священник церкви в Сен-Клу. Помогала немного Мари, и даже дядюшка Фрашон выполнял иногда небольшие задания, Люди были разные, но Шарль был уверен: все они честные люди.
Возможно, некоторые даже и не знали, что он коммунист, но задания Шарль получал от партийного центра. Правда, ему не всегда удавалось вовремя получать директивы, чаще всего он действовал на свой страх и риск, по собственному усмотрению.
Морена обрадовало появление в усадьбе Симона Гетье. Он поможет разобраться в политической
