когда они глядят на природу, на совершенство мироздания, то она спрашивает, сколько у нас градусов тепла по Реомюру и не пойдет ли дождь. Так что искусство, этот посредник между нами и вечной Вселенной, которую мы отчетливо предчувствуем только благодаря ему, никогда не зажжет в ней высокой мысли. Эта женщина со всеми ее художественными упражнениями, с ее пустыми фразами живет низменной жизнью! Она прозаична, прозаична, пошло прозаична!
Последние слова философ, с силой рубивший воздух руками, выкрикнул так громко, что в большом зале почти все пришло в движение, дабы объединенными силами побороть прозаизм, который, видимо, тихо и коварно подкрался, как вероломный враг, и которого теперь выдал боевой клич профессора. Музыкант стоял, совершенно ошеломленный, а Нерешительный характер отвел его в сторонку и, дружески ухмыляясь, шепнул ему на ухо:
— Дружок, что думаете вы о словах Профессора? Знаете ли вы, отчего он так ужасно горячится, почему бросается такими словами: «ледяная душа», «прозаизм»? Согласитесь, для своих лет мадам еще довольно свежа и моложава. Ну и вот — смейтесь же, смейтесь! — Профессор и вздумал растолковать ей наедине весьма известные философские положения, которые были для нее слишком трудны. Она вообще совершенно отвергла тот особый философский курс, который хотел пройти с ней Профессор, а он ужасно за это обиделся и теперь ругает ее и поносит!
— Вы только поглядите на его похотливую рожу! Ну, теперь я от своего мнения не откажусь, — сказал Музыкант, и оба присоединились к обществу.
Но, повторяю еще раз, черт побрал бы этого сфинкса и этого профессора философии!
Я. Почему это?
Берганца. Оба виновны в том, что мне запретили присутствовать на мимических представлениях моей дамы и едва не выгнали из дома со стыдом и позором.
Я. Слово «сфинкс» ты, должно быть, употребляешь аллегорически, чтобы представить мне какой-то новый характер из твоего кружка?
Берганца. Ничего подобного! Я имею в виду настоящего сфинкса в египетском головном уборе, с круглыми глазами навыкате.
Я. Тогда рассказывай.
Берганца. То ли из мести за неудавшийся философский курс, как уверял Нерешительный характер, то ли просто из отвращения и омерзения к никчемным, подражательным покушениям моей дамы на искусство, короче, Профессор был ее ихневмоном[12], который постоянно ее преследовал и, не давая ей опомниться, копался у нее в душе. Совершенно особым ловким способом умел он так запутать и закружить мою даму в ее собственных пустых фразах, в ее философски-эстетических суждениях об искусстве, что она забиралась в глубь поросшего бурьяном лабиринта прозаической чепухи и тщетно искала оттуда выход. В своей злобности он доходил до того, что под видом глубокомысленных философских положений сообщал ей малозначительные или сводящиеся к какой-то пошлой глупости сентенции, каковые она, с ее прекрасной памятью на слова, запоминала и всюду и везде с большой напыщенностью произносила; чем глупее и непонятней были эти сентенции, тем больше они ей нравились, ибо тем сильнее становились среди слабоумных восторг и прямо-таки обожествление этой замечательной, умнейшей женщины. Но — к делу! Профессор необычайно полюбил меня; гладил, когда только мог, и совал мне хорошие куски. Я платил ему за это расположение самой сердечной дружбой и поэтому тем охотнее последовал за ним, когда однажды вечером он поманил меня в соседнюю комнату; гости как раз собирались перейти в обшитый черным зал, поскольку мадам намеревалась показать там свои мимические представления. Как обычно, у него опять был для меня наготове хороший кусок пирога; пока я его уплетал, он принялся тихонько почесывать меня по голове и за ушами, а под конец вытащил какой-то платок, обвязал им мой лоб и с большим трудом обкрутил вокруг ушей, при этом, поглядывая на меня, он то и дело смеялся и восклицал: «Умный пес, умный пес, только веди себя сегодня и впрямь умно и не испорть мне игру!» Привыкший к костюмированию еще с моих театральных времен, я позволил ему делать со мной все, что он хотел, и тихо, безропотно последовал за ним в зал, где мадам уже начала свои мимические представления. Профессору удалось так ловко заслонить меня от глаз зрителей, что никто меня не заметил. Наконец, после того как на сцене сменились Мария, кариатиды, вышла мадам в престранном головном уборе, походившем на мой как две капли воды. Она стала на колени, вытянула руки, положив их перед собой на табурет, а свои обычно умные глаза выкатила, придав взгляду какую-то жуткую оцепенелую неподвижность. Тут Профессор тихонько поманил меня, и, нисколько не догадываясь об истинной сути этой шутки, я важно прошествовал на середину комнаты и, вытянув передние лапы, улегся на пол, в аккурат напротив дамы, в своей обычной позе. Крайне изумленный ее фигурой, имевшей очень странный вид прежде всего из-за той части, на которой обычно принято сидеть и которую природа сотворила у нее чрезмерно полной, я неприязненно уставился на нее тем серьезным, глубокомысленным взглядом, какой мне свойствен. Мертвую тишину в зале потряс безудержный дружный хохот. Только теперь увидела меня дама, погруженная во внутреннее созерцание искусства: она вскочила в ярости, с искаженным лицом и воскликнула словами Макбета: «Кто надо мной это учинил?»[13] Но ее никто не слушал, все, словно наэлектризованные этим несомненно архипотешным зрелищем, еще кричали и говорили наперебой: «Два сфинкса — два сфинкса в столкновенье!» «Убрать собаку с глаз моих долой, прочь собаку, вон из дома!» — бушевала дама, и вот уже слуги набросились на меня, но тут вмешалась моя заступница, прелестная Цецилия, избавила меня от египетского головного убора и увела к себе в комнату. Если я все-таки еще имел право оставаться в доме, то мимический зал был для меня навсегда закрыт.
Я. И ты, по сути дела, мало что при этом потерял, ибо наивысшую вершину этого художественного фиглярства ты, благодаря веселому Профессору, уже испытал, все дальнейшее оказалось бы блеклым, ведь всякое твое участие, естественно, пресекалось бы.
Берганца. На другой день повсюду только и разговору было, что о двойном сфинксе, и ходил по рукам сонет, который я еще хорошо помню, — вероятно, его тоже сочинил Профессор.
Сонет
