сегодня пунш и готовить ли его вообще. Погруженный в глубокое раздумье король выслушивает доклад в присутствии всего кабинета. Кивком головы он санкционирует приготовление холодного пунша, исполнителем назначается министр внутренних дел. Однако, поскольку министр по причине больного желудка не переносит лимонной кислоты, он кладет в напиток ломтики апельсина и, согласно новому закону, холодный пунш приравнивается к глинтвейну.
Или, например, осуществляются меры по защите и поощрению наук и искусств: поэт, сочинивший новую застольную песню, а также певец, положивший на музыку и исполнивший ее, получают из рук короля почетный знак красного петушиного пера и разрешение выпить одной бутылкой красного вина больше, чем обычно, разумеется за свой счет! — Кстати, король на официальных приемах носит гигантскую корону из позолоченного картона, а в руках держит скипетр и державу. Высшие же государственные сановники — шапочки причудливой формы. Символ общества представлял собой серебряную банку, на которой восседал, раскинув крылья, нарядный петух с широко раскрытым клювом, натужно пытавшийся снести яйцо.
Ко всему этому нужно добавить, что, по крайней мере тогда, когда случай привел меня в это достойное собрание, там не было недостатка в остроумных и красноречивых членах, которые с чувством глубокой и всеобъемлющей иронии превосходно исполняли свои роли. Вы легко поверите, что мало какая шутка могла так восхитить и позабавить меня, как эта.
— Я всецело одобряю и приветствую все эти затеи, — сказал Лотар, — вот только не могу понять, как можно долго ими забавляться. Самые лучшие шутки в конце концов притупляются, особенно если длительное время систематически повторять их, как это было в твоем обществе, в твоей «ложе яйценосного петуха». Вы оба, Теодор и Отмар, рассказали о больших, многолюдных клубах с их постановлениями и вечными мистификациями. Позвольте же мне рассказать о самом простом клубе, какой когда-либо существовал на земле.
В маленьком пограничном польском местечке, некогда захваченном Пруссией, единственными немецкими чиновниками были отставной капитан-инвалид, служивший смотрителем почтовой станции, и акцизный чиновник. Каждый вечер, ровно в пять, они приходили в единственный кабачок местечка и усаживались в маленькой каморке, куда никому не велено было входить. Обычно акцизный уже сидел перед своей кружкой пива, попыхивая трубкой, когда появлялся капитан. Он подсаживался к столу напротив акцизного со словами: «Как дела, куманек?», зажигал уже набитую трубку, вытаскивал из кармана газеты, старательно принимался за чтение, подвигая прочитанные листы акцизному, который столь же старательно их изучал. В глубоком молчании они пускали друг другу в лицо клубы табачного дыма, пока часы не били восемь, тогда акцизный поднимался, набивал трубку и уходил со словами: «Да, вот так-то, куманек!» Это они вполне серьезно называли «наши собрания».
— Очень занятно, — воскликнул Теодор, — а вот кто бы оказался вполне подходящим и почитаемым завсегдатаем таких собраний — так это наш Киприан! Уж он-то никогда бы не нарушил торжественного безмолвия неуместной болтовней. Похоже, что он, как монахи ордена траппистов, дал обет молчания, ибо и сегодня пока еще не проронил ни словечка.
Киприан, и в самом деле молчавший до сих пор, вздохнул, как бы очнувшись от долгого сна, устремил взгляд ввысь и произнес с кроткой улыбкой:
— Честно признаться, я сегодня никак не могу отделаться от воспоминания об удивительном приключении, соторое пережил несколько лет назад, и, как это нередко бывает, именно тогда, когда внутренний голос звучит особенно громко и явственно, мы не можем разомкнуть уста. Но то, о чем здесь говорилось, не прошло мимо меня, я могу все пересказать. Прежде всего, Теодор прав, утверждая, что все мы, как малые дети, надеялись начать с того, на чем остановились двенадцать лет назад. А когда это не получилось, да и не могло получиться, надулись друг на друга. Но я уверен, что если бы мы сейчас продолжали шагать нога в ногу одним и тем же путем, именно тогда бы мы и оказались закоренелыми филистерами. Мне приходят на ум два философа — но нет! Это нужно рассказать по порядку! — Представьте себе двух людей — назовем их Себастьян и Птоломей, — итак, представим себе, что они с величайшим усердием изучают в К-ском университете[109] философию Канта и почти ежедневно наслаждаются жаркими дискуссиями по поводу того или иного ее положения. Во время одного из таких философских диспутов, как раз в ту минуту, когда Себастьян нанес сокрушительный решающий удар, а Птоломей собрался с духом, чтобы достойно парировать его, они вынуждены прервать свой спор, и судьбе угодно, чтобы они более не встречались в К. Они расходятся в разные стороны. Проходит почти. двадцать лет, и вот Птоломей видит перед собой на улице в Б.[110] фигуру, в которой сразу признает своего друга Себастьяна. Он бросается к нему, хлопает его по плечу и, когда тот оборачивается, Птоломей тотчас же начинает: «Итак, ты утверждаешь, что…». Короче, он наносит удар, на который замахнулся двадцать лет назад. Себастьян пускает в ход всю свою артиллерию, которой запасся еще в К. Они дискутируют два, три часа напролет, расхаживая взад и вперед по улице. В пылу полемики они клянутся призвать в качестве арбитра самого профессора, начисто забыв, что находятся в Б., а старик Иммануил уже много лет покоится в могиле, и — расстаются, чтобы никогда более не встретиться.
Самое удивительное в этой истории — это то, что она действительно имела место, и в ней есть что- то жуткое — по крайней мере, для меня. Я не могу без чувства ужаса созерцать это глубокое, зловещее филистерство. Куда милее был мне наш коммерции советник, которого я посетил на обратном пути сюда. Хотя он принял меня очень ласково, в его поведении сквозило что-то боязливое, угнетенное, чего я не мог себе объяснить, пока однажды он не попросил меня Христом Богом, чтобы я снова напудрил волосы и надел серую шляпу, иначе ему никак не узнать во мне своего старого Киприана. При этом он в смущении отирал пот со лба и умолял меня не обижаться на его откровенность.
Итак! — не будем филистерами, не будем настаивать на том, чтобы наматывать на веретено ту самую нить, которую мы пряли двенадцать лет назад, пусть нас не коробят наши новые сюртуки и шляпы, будем другими, чем были тогда, и все-таки теми же самыми. Так и и решим! То, что Лотар без какого-либо повода говорил обо всех этих тошнотворных клубах и кружках для приятного времяпрепровождения, наверно, правильно и доказывает, как охотно люди обносят ограждениями последние остатки своей свободы и сооружают искусственную крышу там, где они могли бы без помехи созерцать открытое ясное небо. Но нам-то что до этого? — Я присоединяю свой голос к предложению Отмара собираться каждую неделю в определенный день. Уверен, что наше время с его поразительными событиями не позволит нам стать филистерами, если бы даже и были в нашей душе кое-какие задатки к тому. — Впрочем, этого я не думаю и не допускаю. Разве возможно, чтобы наши встречи выродились когда-нибудь в филистерство какого-то клуба? Итак, предложение Отмара принято!
— А я, — воскликнул Лотар, — я не перестану восставать против него, и чтобы нам наконец-то выбраться из этих никчемных словопрений, пусть Киприан расскажет об удивительном приключении, которое сегодня так занимает его мысли.
— Я полагаю, — молвил Киприан, — что среди нас постепенно воцарится блаженно — умиротворенное настроение, особенно если Теодор соблаговолит снять крышку с таинственного сосуда, распространяющего тончайший аромат и несомненно происходящего из знаменитого общества «яйценосного петуха». Однако мое приключение менее всего на свете способно возродить былое веселье. В вашем нынешнем настроении оно покажется вам странным, неинтересным, даже глупым и отталкивающим. К тому же в нем есть и мрачный оттенок, да и сам я играю в нем довольно жалкую роль. Достаточно причин, чтобы умолчать о нем.
— Вы заметили, — воскликнул Теодор, — что нашему Киприану, нашему милому воскресному чаду[111], опять привиделись всякие зловещие духи, которых, как он полагает, мы, простые смертные, не способны узреть! Ну же, Киприан! Выкладывай свое приключение, а если ты играешь в нем жалкую роль, то я тут же обещаю тебе припомнить и рассказать вам свои собственные приключения, в которых выгляжу еще глупее тебя. У меня они имеются в избытке.
— Пусть так, — молвил Киприан и, задумавшись на несколько секунд, начал свой рассказ.
[Отшельник Серапион][112]
