От царской Скифии к Святой Руси

пикардийском диалекте в начале XIII века, повествует о том, как в 1187 году Гуго Тивериадский подарил рыцарский устав Саладину. Таким образом, мы видим, что в этом вопросе влияние было с прямо противоположной стороны. Возвращаясь к тамплиерам, отметим, что военно-монашеским орденом они становятся только после принятия устава Бернара Клервосского. Правда, в уставе монашеская суть ордена никак не подчеркивается. На первом плане всегда было рыцарское, воинское начало. Французский исследователь Луи Шарпантье считает, что Бернару из Клерво хотелось возродить старинные кельтские обычаи с присущими им табу, словно бы он поставил своей целью возродить древние воинские союзы в этом ордене рыцарей-монахов.

Действительно, орден тамплиеров в некоторых аспектах напоминал древнекельтские воинские союзы фениев. Приведем некоторые «триады» из воинского устава, чтобы лучше представить особый дух воинской дисциплины, сопряженной с духовной аскезой.

«Рыцари обязаны принимать бой с еретиками, даже если у тех будет троекратное численное преимущество.

Если придется им защищать жизнь свою от единоверцев, то взяться за оружие они имеют право лишь после троекратного нападения.

Если не выполнят свой долг, то будут подвергнуты троекратному бичеванию».

Триады эти распространялись и на повседневную жизнь рыцарей: «Мясо могут они есть три раза в неделю. В постные дни полагается им три блюда. Причащаться должны они три раза в год, слушать мессу три раза в неделю, подавать милостыню три раза в неделю».

Шарпантье уверен, что пристального внимания заслуживают именно эти «кельтские» черты устава ордена. Устав бенедиктинцев, первого монашеского ордена на Западе, был выдержан в строгом военном стиле. Монашеский орден — «школа» и одновременно военный отряд. Монах — воин. Пояс, которым пользуются монахи, — часть древнеримской военной формы, того самого cingulum militiae, который у римлян служил указанием на принадлежность к военному сословию и был олицетворением воинской дисциплины.

Возвращаясь к светским европейским рыцарям, нам хотелось бы отметить одно важное отличие славянских витязей от европейских. Рыцари мало ценили человеческую жизнь — свою и особенно чужую. Они привыкли к кровопролитию, и война казалось им естественным продолжением обычной жизни. Пренебрежение к чужой жизни усугублялось тем, что свой этический кодекс чести рыцари считали необходимым выполнять только в рамках своей социальной группы. По отношению к другим ни о каком рыцарском отношении не могло быть и речи. Именно против этих воинов-разбойников с тем, чтобы убрать их со сцены или хоть как-то обратить лицом к христианским заповедям, римская церковь предпримет попытку создать на основе движения «божьего мира» (Рах Dei) и Клюнийской религиозной реформы рыцарскую этику, проявления которой обнаруживаются в некоторых «песнях и деяниях», в испанской Реконкисте и в крестовых походах.

Истоки этой этики можно проследить по ряду летописных источников, а также по произведениям агиографического и проповеднического характера. Долгий и нелегкий путь духовного обновления воинского сословия стал по-настоящему возможен благодаря усилиям Церкви по сакрализации военной профессии. Отличительной чертой западного светского рыцарства стало и особое отношение к женщине. В рыцарской культуре возникает особый культ прекрасных дам, бывший элементом необходимой куртуазности, придававшей исключительное значение любви как чувству, возвышающему человека, пробуждающему в нем все лучшее, вдохновляющему на подвиги. Эта любовь, горячая и земная, но в то же время поэтическая и идеализированная, бросала вызов церковному аскетизму, шла вразрез с уставами древних рыцарских монашеских орденов. Это же отличает позднее рыцарство и от воинских сословий Руси и Востока. Любовное служение стало своего рода новой «религией» высшего круга. И не случайно в это же время в католическом мире культ почитания Девы Марии приобретает новые черты.

Исследователь европейского рыцарства Франко Кардини писал: «Мадонна царила в небесах и сердцах верующих, подобно тому, как дама царила в сердце влюбленного в нее поэта- рыцаря». Все это отличает позднего рыцаря от витязя, высшим проявлением смысла личного бытия было жертвенное богатырское подвижничество, аскетизм и стяжание святости через воинское служение Церкви, Государю и народу святорусскому, на который, безусловно, тоже распространялся «кодекс чести» православных витязей как на соплеменников и, самое главное, братьев по вере! Но в одном, ключевом моменте западноевропейское и восточноевропейское рыцарство имело несомненные черты типологического сходства. В духовном плане человек, облачившийся в одежду защитника своего народа и во имя его спасения готовый даже пролить свою кровь, символически как бы повторял крестный подвиг Христа, следуя его завету не жалеть своей души «за други своя».

Кроме арийских народов, институт храмовых воинов-аскетов и монахов особенно был развит в Китае и Японии. В Японии воины эти избирались из самых воинственных кланов самураев. Традиции самураев и синтоизм, древняя пантеистическая религия японцев, настолько пронизали друг друга, что многие синтоистские храмы были посвящены знаменитому японскому мечу. Отметим, что культ священного оружия был также развит и у балтийских славян, в чьих храмах поклонялись священным мечам, копьям и боги стояли в полном воинском вооружении. Ошибаются те историки, которые считают, что православие лишило славян их воинской культуры. Это в корне неверно. Именно христианство по-настоящему осветило воинский подвиг во имя защиты Веры и Отечества. Начиная с императора Константина, увидевшего в небе перед битвой крест и слова: «Сим победишь», и кончая последними русскими царями, все они — христианские Государи — были верными сынами церкви и храбрейшими воинами.

И не случайно первыми носителями Христовой веры были римские легионеры Египта и Палестины. Этому есть множество свидетельств. В Египте даже были найдены древние тексты Евангелия, которые римский легионер носил в своей походной сумке. Русь Христианская тоже освятила подвиг ратоборства. Меч псковского князя Довмонта в XIV веке хранился в алтаре Троицкого собора города Пскова. Знаменитое древнерусское сказание «Повесть о Петре и Февронии» рассказывает о том, как князь Петр должен был чудесным образом обрести освященный меч для битвы с недругом в одном из Муромских храмов. Это ли не свидетельство духовного осознания религиозного опыта ратоборчества Христа ради, облеченного в форму мифа русским православным народом!

Возможно, здесь отражен древний обычай поклонения сакральному оружию — мечу, атрибуту бога войны у скифов и сарматов. Можно предположить, что именно с сакральным аспектом меча связана и его видовая неизменность на протяжении веков у скифов и отчасти сарматов. Сакрализация оружия — один из древнейших архетипов арийского мировоззрения. Именно меч как неизменный сакральный символ может служить для археологов этническим индикатором культур, связанных со скифо-сарматским этническим массивом в Евразии.

Законы германских племен лангобардов и баваров, ставших христианами, говорят о «священном оружии», то есть таком, которое было освящено, очищено от скверны греха. На таком оружии закон разрешал произносить клятву. Таким оружием можно было пользоваться, чтобы совершать суд Божий. Подобное освящение призвано было оправдать в глазах новоиспеченных и воинственных христиан сакральное использование оружия. Практика эта, разумеется, пришла из языческого прошлого, но столь прочно укоренилась в христианском обществе, в его правовом обиходе, что отвергнуть ее, особенно для ведущего сословия, которое оправдывало войной свое существование, не представлялось возможным. Буквальное понимание Священного Писания подкрепляло практику применения оружия, включив его в новую христианскую систему ценностей. В Писании меч — символ силы, справедливости и праведного отмщения. Разве Спаситель не сказал, что не мир, но меч принес Он на землю? Разве не сказал Он, что у кого нет меча, пусть продаст свой плащ и купит меч. («Продай одежду свою и купи меч». Лк. XXII, 36). Не призывал ли святой апостол Павел взять в руки меч Господен, то есть слово Господне? Не сказано ли в «Откровении Иоанна Богослова» об обоюдоостром мече, исходящем из уст восседающего на белом коне и ведущего за собой рать ангельскую? И не в Писании ли мы находим свидетельство тому, что последним христианам предстоит вступить в смертельную схватку со зверем Апокалипсиса и нанести ему «рану от меча» (Апок. 13,3; 13,14).

Разве не такой же подвиг с использованием освященного меча предвозвестительно, по отношению к Последней битве, совершил святой Муромский князь Петр, муж Февронии, получивший, по своей молитве,