устроился на табуретке. Угостил его «Беломором». Встречались, конечно, оперативные работники, которые к бандитам обращались на «ты» и даже обзывали бранными словами. Буслаев предпочитал вежливую форму обращения, полагая, что уголовника можно убить в момент, когда тот покушается на чью-либо жизнь, либо имущество. Однако нельзя его унижать, если он безоружен и тем более находится под следствием. Этот свой принцип он соблюдал и в отношении Краковского — диверсанта, террориста, карателя, изменника Родины.
— Не ждали меня, конечно? — спросил он.
— А мне все одно: что Сазонов, что Буслаев, — куражился Краковский, стараясь понять, зачем пожаловал к нему чекист. — Хоть вдвоем можете вести допрос. От меня не убудет, не прибудет. Чему быть, того не миновать. Я так думаю.
— Я не стану вести протокол нашего разговора. Это — обязанность следователя, ведущего ваше дело. Для меня важно поговорить с вами, кое-что уяснить для себя, — прочитав на его лице вопрос, объяснил лейтенант.
— Значит, на равных… Демократ, я посмотрю… Впрочем, у меня тоже будут вопросы к вашей персоне. Как-никак давно знакомы.
— И я готов ответить на них. Но сначала давайте уточним, кто вы: Архаров, Краковский? А может быть, бывший лейтенант Красной Армии Кракович?
Больше всего бандит боялся именно этого вопроса.
— Все-таки узнали… Ну что же, от отцовской фамилии не отрекаюсь, — не сразу нашелся он с ответом.
— Я ознакомился с некоторыми протоколами допросов и очных ставок. Не вижу раскаяния, Кракович- Краковский, — сказал Буслаев, наблюдая за быстро меняющимся выражением его лица, сменой внутреннего состояния, улавливая взгляд.
— Мы с вами находимся в разном положении, гражданин лейтенант. То, что вы считаете чистосердечным признанием, для меня — труд ума и души. Приговор-то будет вынесен судом не вам, а мне. Отсюда и ответственность перед самим собой, перед перспективой, которая мне уготована.
— Логично. И тем не менее раскаяние было бы в некотором роде и вашим самоочищением. Подумайте над этим. Вы же верующий человек. Даже перед казнью исповедуются.
— Очищение… — усмехнулся Краковский. — Мистика!
— Скажите, Краковский, кто все-таки убил председателя горсовета Поставы Красавина?
— Я уже давал показания на этот счет следователю Сазонову.
— Мне хотелось бы услышать об этом лично от вас.
— Я бы не называл это убийством. За убийством стоит умысел.
— Но ведь человека не стало.
— Была проявлена неосторожность. Во всяком случае, намерения убивать мы не имели. Просто решили проучить выскочку и службиста. Получилось же… Впрочем, вы можете не верить мне. Это ваше право. И давайте не будем играть на моих религиозных чувствах.
— Не было и надругательства над вдовой партизана Любушкина?
— Это было, — встрепенулся Краковский. — Мне уже потом стало известно об ее изнасиловании тремя мужиками.
— Кто именно совершил это преступление?
— Какая разница? Того, что было, не вернешь.
— Я смотрю, разговор у нас с вами не получается.
— Белорус один. Фамилию его я не знаю. У нас принято было обращаться друг к другу по кличке.
— А амбар с колхозным посевным зерном тоже сожгли люди из вашей банды?
— Руководил этим лично я. Но все обошлось без крови, даже без выстрелов…
— А разве оставить без урожая, без хлеба тысячи человек — не преступно?
Краковский поднял голову.
— Так я ведь и не ставил перед собой задачу способствовать возрождению Советов из руин, восстановлению экономики страны, — съязвил он.
— Спасибо за откровенность. Еще вопрос. На этот раз, так сказать, сугубо личного порядка: кто конкретно принимал участие в обстреле меня и Лиханова на повороте дороги, ведущей в поселок Кривичи?
— Впервые слышу об этом, гражданин лейтенант.
— Не надо хитрить, Краковский. Я сам видел вас тогда. И даже гранату бросил в том направлении.
— Свидетель… — криво усмехнулся атаман.
— Жалеете, что не удалось захватить и расправиться со мной.
— Как в воду смотрите, — признался Краковский. — Иначе я и сейчас был бы хозяином леса и всей округи. Если это не допрос, я могу поинтересоваться?
— Да, пожалуйста.
— И вы скажете правду?
— Мне скрывать нечего.
— Вас действительно из больницы доктора Серебрянкина домой увезла жена? Мне так сказали тогда.
— Нет, конечно. Я ждал встречи с вами на чердаке больничного здания. И превосходно подготовился к ней. Вы же дальше порога не пошли.
— Тогда я зря не прикончил доктора, — с досадой произнес Краковский. — А как случилось, что вы ушли от засады в лесу в женский день 8 марта?
— Меня предупредили о ней патриоты.
— Задавали вы мне задачки, лейтенант…
— Признайтесь, Краковский: если бы не этот предатель и агент гестапо Зиновий Аверкин из осодмильцев, которого вам удалось подкупить, вы могли бы располагать информацией о моих планах?
— Откуда же. Этот подонок…
— Положим, доносила вам и Варвара Веселовская — ваша любовница. Скажите, зачем вы убили ее? Она ведь любила вас и была верна вам. Вы же поступили с ней, как «кровожадный рыцарь».
— Любила… Мне это чувство незнакомо и непонятно. Не верю, что оно бывает и у других. Так, сожительница, шалашовка.
Загасив папиросу, Краковский опустил голову.
— Ну, а дальше как собирались жить?
— Теперь задумка моя уже не сбудется, так что не стоит касаться этого.
— И все-таки?
— Имел намерение уйти за кордон. Там нашел бы себя. Другая вероятность, раздобыв советский паспорт на вымышленную фамилию, податься в глубь страны и там затаиться, залечь на дно.
— Затаиться, пока не наступит новый День Икс?
— Я знал о секретной инструкции Гиммлера, адресованной «немецкому подпольному движению», которое создавалось на случай захвата части территории Германии советскими войсками. Было подобное предписание и тем, кто не успеет покинуть Россию. На всякий случай я готовил себя к этому.
— А вообще-то для вас земля обетованная — Америка?
— Там я неплохо устроил бы свою жизнь, — подтвердил Краковский.
— Судя по протоколам допросов, вы утаили от следствия фамилии и адреса своих преступных связей на Западе.
— Ни адресов, ни явок, ни паролей я не помню.
— Но может быть, поможет восстановить их в памяти ваша записная книжка? — Буслаев достал ее из полевой сумки.
— Как она у вас оказалась? — изумился Краковский. — Она же находилась в потайном кармане моих ватных брюк, которые я снимал лишь, когда ложился спать… Неплохо поработали, лейтенант, еще тогда, когда я был вольной птицей. Профессионал! — И как прозрение: — Теперь рухнула и моя мечта о Западе. Рухнула! Но ведь это страшно — остаться без надежды на будущее, если тебе все же даруют жизнь! Хотя и в
