развестись с лейтенантом-гэпэушником и приехать к нему в Потсдам. Жить будут в коттедже. Можно обарахлиться на всю жизнь. С ребенком предлагал поступить так, как сочтет нужным. Но таким образом, чтобы в Германии он не был для них обоих помехой.
Прочитав эти строки, Антон произнес, скрывая негодование:
— Далеко же у вас с «Васильком» зашло… Как поступать станешь?
— Н-не думала как-то над этим. — Чувствовалось, что Лида лукавит, что на самом деле между ними все уже решено.
Надо было бы побороться за любовь, но налицо измена.
— Не дождалась, значит… Желаю тебе счастья с капитаном, — сказал Антон. — А дочь я выращу и воспитаю сам.
Мчался домой, чтобы услышать успокоительное слово, ощутить женскую ласку. Лида же предала его, пошла на поводу у соблазна «красиво пожить». Лишь сейчас понял, что у него с ней слишком разное представление о жизни, о долге друг перед другом и потомством своим, противоположны духовные запросы и интересы. «Значит, я не зря сомневался в ней», — подумал он.
Винил себя: был скоропалителен в решении построить с ней семью, а теперь поделом наказан. В те же дни навсегда погасил в себе святое чувство любви к этой женщине. Еще до развода переехал в родительский дом, где прошли его детство и юность. Тут все родное и близкое, всегда уютно и тепло, но больше всего он ценил покой.
— Не огорчайся, сынок, — сказала мама. — Она тебя не стоит.
— Если любовь с Лидой не стала для меня радостью, то и разрыв с ней не вызывает у меня огорчения, — ответил Антон. — Вот только дочурка… Почему из-за предательства матери должен страдать ребенок? Почему, мама?
— Значит, у Лиды отсутствуют материнские чувства, — стараясь поддержать сына, ответила мать. Тепло добавила: — И не переживай. Вероничка все равно останется твоей дочерью.
Дома никого не было, и он сел в старенькое кресло, которое в студенческие годы вместе с братом Шуриком подобрал на свалке и сам отремонтировал. В ту пору в доме этом любили бывать его товарищи — однокашники и сокурсники по институту, было много смеха и музыки. По праздничным дням отец вдохновенно играл на скрипке, мама с усердием аккомпанировала ему на стареньком, взятом напрокат рояле Паганини, Чайковского, Шопена. Запомнилось, как отец настраивал свой певучий инструмент, долго беря ля-ми-ре-до. С тех пор звуки эти нередко выплывают откуда-то из памяти, как напоминание о довоенном времени. Иногда он и сам напевает их себе под нос, а в трудные минуты жизни скороговоркой произносит про себя, либо вслух: «Ля-ми-ре-до». И тогда сбрасывается усталость, куда-то отлетают служебные неприятности, заглушается боль, возникает радостное настроение, рождаются светлые мысли. Звуки эти были, как родительский зов, как призыв остановиться и взять себя в руки, если разыгрались нервы.
Когда дочери исполнилось два годика, Лида позвонила ему.
— Я уезжаю в Германию. Могу отдать тебе ребенка, — четко произнесла она, будто речь шла о гуттаперчивой кукле, а не о девочке. — Ты же хотел этого.
— Согласен взять, — с готовностью ответил Антон. — Скажи, когда я могу приехать за дочкой.
— Но только одно условие, — послышалось в ответ.
— Говори, я слушаю.
— Я передаю тебе ребенка, ты отдаешь мне свою квартиру.
— Повтори, что ты сказала, — потребовал Антон, думая, что ослышался.
— Очень просто: я тебе вручаю нашу дочь, ты мне — заявление в ЖЭК об отказе от своей квартиры и переводе ее на мое имя. Непонятно?
— Что-то не возьму в толк. Так разве может быть?
— Понимаешь, уезжая в Германию, я должна иметь в кармане лицевой счет и броню на площадь, как гарантию того, что, когда мы с Василием возвратимся в Союз, в Москву, у нас с ним будет где жить.
— Это же торг! — Антона коробило то, что предлагала Лида. — И потом, зачем валить все в одну кучу. Дочурку я возьму и воспитаю. Что же касается жилья с твоим бездомным благоверным, то это — ваша с ним забота.
— Я все сказала. Иначе отдам Веронику в приют!
В ту январскую ночь Антон глаз не сомкнул, все думал, как устроит свою дальнейшую жизнь вдвоем. Конечно, поможет мама, сестра, переживающие за него и за дочурку, выручат ясли.
Проходя вдоль поезда Москва — Берлин, впереди он увидел одиноко стоящую женщину с ребенком на руках и узелком. Это была Лида, безвкусно одетая и чуть взволнованная. Заметив его, она фальшиво улыбнулась.
После всего случившегося Антону была неприятна эта женщина, но зла на нее он не держал. Поражался лишь, до чего может довести алчность. Поздоровался из приличия, не глядя на нее.
Вероника расплакалась.
— Последний год она жила у бабули. Ну та и набаловала девчонку. Сладу нет с ней. От меня совсем отвыкла, не признает и все. Еле довезла. Чуть что — в рев пускается, колотит мамулечку ручонками по лицу, — жаловалась Лида Антону, не испытывая при этом ни неловкости, ни угрызений совести. — Я ее и лаской, и шлепков надаю, а она ну никак не унимается. — Перевела взгляд с Антона на Веронику. — Да, про тебя говорю. Пусть папулечка знает, какая ты нехорошая. Не мне одной мучиться с тобой на этом свете. Кроха, а тоже мне, с характером! Будто понимает что. Вся в папулю, понятливая. Моего в тебе, разве что носишко курносый.
Антон хорошо знал бабулю — мать Лиды, пожилую болезненную женщину. Не раз заезжал к ней в Валентиновку, повидать дочурку, побыть вдвоем, погулять с ней. Поездки эти давались ему нелегко: не мог равнодушно смотреть, как всеми заброшенная, чумазая, необласканная, нелюдимая девочка ползала по грязному полу, жадно вцепившись в корку черного хлеба. Каждый раз он привозил продукты.
Со слезами на глазах подслеповатая бабуля говорила, что ее непутевая дочь уморит ребенка голодом, так как алименты расходует на себя, да и не занимается с дочкой, как мать. Не разговаривай, так немой станет. А она слишком больна, да и заработок невелик, чтобы взять на себя заботу о внучке.
Поезд должен был вот-вот тронуться. Говорить с Лидой было не о чем, да и ни к чему. И так все ясно. Он молча принял девочку на руки, и она сразу затихла, успокоилась. Вытер носовым платком слезки, сползавшие по ее щекам. Прижал к себе. Сердце его колотилось от одной только мысли, что отныне и навсегда дочь будет с ним, и мучения ее на этом кончатся. Но можно ли верить Лиде, ее слову, ее подписи?
— А это — бельишко, — подавая узелок, сказала Лида. — Рубашонка с трусиками да платьице ситцевое. Бабуля сшила на прощание из своей старой блузки.
Проводник пригласил пассажиров занять места в вагоне.
— Прощайте, Антон Владимирович, не поминайте лихом! А для дочки пришлю куклу! — прокричала Лида из тамбура и помахала рукой. На лице ее была неподдельная радость от того, что избавилась от ставшей помехой в ее жизни дочери.
И все же Антон пожелал ей счастливого пути.
В метро вспоминал детали. Мать даже не поцеловала ребенка, расставаясь с ним, быть может, навсегда. Вероника сидела на коленях отца и все смотрела, смотрела на него пытливым взглядом. Потом положила головку ему на грудь и заснула. Антон почувствовал, как она вздрагивает во сне, нервно теребит пуговицу на его пальто. Попытался посадить ее поудобнее, но Вероника открыла глазенки. Они были тусклыми и по-взрослому задумчивыми, будто говорили: несчастье иметь нелюбящую мать.
— Проживем, — сказал Антон. — Буду тебе папой-мамой.
Он приподнял Вероню над собой. Его лицо светилось. Поцеловал ее в щечку. Она обняла его своими крохотными ручонками. Казалось, понимала, что сегодня свершилось нечто поворотное в ее судьбе.
Да и в жизни Антона — тоже. Предстояло вывести дочурку из состояния одичания и запущенности, создать условия для ее нормального развития. Но как это сделать, если он всего лишь мужчина и материнскими качествами природа его не наделила? Да и рабочий день продолжается чаще всего с утра и до утра.
