Сереженьку, тем более что лучшие московские красавицы на него зарились, а он, по наущению бузотера Саввушки, венгеркины подолы ометает. Да и опять с какой?то причудой, не с Саввушки, так с чего?то ж пример берет.
Ей называли и фамилию чудного доктора, да она, пока плевалась, и саму фамилию?то от гнева выплюнула. А вот возьми ты, не в пример Саввушке, — любимец! Может, все?таки грех какой сказывался?
Разогнавшись к матери, Савва как раз и наскочил на Сергея: они с Левитаном прохаживались по саду, а Савва, не решаясь с первых шагов окунуться в духоту ладана и одеколона, тоже решил прогуляться. Да заодно и покурить. Боже упаси об этом заикаться в материнских покоях!
— Все по своему Форелю баб пользуешь? — с ходу начал задирать Савва.
Братец Серега, как и тот Сережка, у которого он увел Зиновею, был необидчив.
Простодушно прямодушен. Прямо сказал:
— По Форелю. Два раза в неделю, как и положено. Вот Исаак, — неодобрительно глянул на художника, — без всякого режима живет.
— Дерет, ты сказал? — входил в раж Савва. — Не твою ли милую венгерку?
Левитан хохотал, так что черная борода тряслась, но братец Сергей был несокрушимо спокоен.
— Режим — он здоровье сохраняет. Тем более паршивые всякие болезни.
-... Сифилис, что ли? — вовсю расходился Савва.
Тут и Левитан не утерпел:
— Какие сифилисы, помилуй, Савва! Перед визитом Сергея Тимофеевича венгерка ходит в баню, а Серега к тому же ублажает ее в присутствии своего личного доктора.
— Да что у вас, Сереженька, по-немецки — так группен-секс, а по-нашему — так свальное блядство?
Сергей был невозмутим, поясняя как можно доходчивее:
— И вовсе не смешно. Доктор осматривает только предварительно, без меня.
— И долго ли, братец, идет этот осмотр?
— Когда как. Бывает полчаса, бывает и поболее. А что?
— Да то, что я бы за это время, братец, штаны бы намочил, а доктор для меня дитятю сотворил бы!
Нет, Сергей в своем спокойствии был несокрушим:
— О чем ты говоришь, Савва Тимофеевич? После моего пребывания в милой спаленке, возле милой.
— Возле? И только?!
— Ну, не совсем чтоб уж возле. — понял наконец шутку Сергей и рассмеялся.
— Ага, верхом?
— Да что я, твой Сережка-наездник?
Нет, младшенький тоже пускал камушки в огород старшего. Савва смилостивился, одной рукой обнял его, а другой Левитана и на полном серьезе предложил:
— А что, не приобщиться ли нам всем троим. по науке немца Фореля?..
Левитан хохотал уже безудержно:
— Ну да, после каждого посещения твоей благой сторожки я бегу в Сандуны — до Форелей ли тут? А кстати: у Тестова, сказывают, настоящие форели появились. Не пофорелиться ли нам по-купечески?
У Левитана, как у всякого художника, в кармане не было ни гроша, да ведь тут два братца-купца. Жаль, Савва Тимофеевич вздохнул:
— У меня тоже режим. Сегодня день визита к матери. Уж не обессудьте, други. Иду на заклание!
Он круто повернулся и направился к парадному. Там какая?то монашка и попеняла:
— Родительница?то давно вас видит из окошка. Чай, не железная, чтобы висеть на подоконнике. Ай-ай-ай, Савва Тимофеевич!
— Ай-ай-ай, старая срачница! — хлопнул он ее по не такой уж и старой спине. — Посторожи меня в сенцах. На обратном пути угощу тебя, вместо кваску?то, хорошим винцом, — потряс он фалдой сюртука, оттянутого явно чем?то тяжеленьким.
Слух у монашенки был отменный: услышала милостивый булькоток.
Войдя к матери, он первым делом поцеловал ручку, а потом уж присел рядом. Приживалки и монашенки при его появлении порскнули на стороны, рассыпались в прах. Сын ведь и при матери крутенек бывал.
Мария Федоровна глянула в окно, где еще виднелись спины Сергея и Левитана, и первым делом попеняла:
— С каких мясов сдался тебе, Саввушка, этот безродный евреенок?
— Мамаша, он уже известный художник, — как можно мягче объяснил Савва. — Да и потом: Серега его опекает, любимчик ваш, — лукаво свалил все на брата.
— Любимчики, любимчики. Все у меня одинакие, — не понравилось, что в глаза укололи. — Да ладно. Зиновея?то как? Догоняет помаленьку Аннушку?
— С Божьей помощью, мамаша. Хотя попробуй?ка догони!
— Вот-вот. Бог?то — он все видит, все-е! Давно ты к Рогоже ходил? Давно модницу Зиновею водил?
Допрос принимал серьезный характер. Припухшее мордовское лицо Марии Федоровны стало наливаться жаром. Но Савва терпел, не давал себе воли. Молчок — лучшее оружие в разговоре с матерью.
— Вижу, что палкой вас к Рогоже не загонишь. Не тиятер! Не барделя цыганская!
Ясно, что соглядатаи и подхалимы выслеживали каждый шаг распашисто живущего сынка. Тут следовало осторожно возразить:
— Поменьше бы вы, мамаша, слушали разные сплетни.
— А ты меня не учи, не учи. Матерь я или не матерь?
— Что за разговор, мамаша! — снова пришлось приложиться к ручке, готовой сложиться в суровое двуперстие. — Вашими молитвами только и живы.
— Вот-вот, Бог — он Морозовых любит. Не забывай его.
Она впала в свое обычное божественное красноречие, не чувствуя внутренней усмешки твердолобого сынка. Чтобы остановить ее, он и похвастаться решил:
— Опять же вашими молитвами — отцовские чины и на меня скоро перейдут. Звание мануфактур- советника не помешает и в делах. Руководство Московского коммерческого банка помаленьку прибираю к своим рукам. Думаю, что и в гласные городской Думы выберут. Хватит пока?
Суровое и надутое лицо матери оттаивало. Она ведь тоже по-своему любила его. Ну?ка — после четырех?то дочерей да сынок-наследник! Не иначе как он своей ручонкой и Сережку следом привел. зря попрекают ее приказчиком. Она веровала истово, что Тимошу на старости лет на такой, последний подвиг Господь подвигнул. Да и какая же тогда старость была?
«Да, Саввушка, Саввушка. — думала она бессвязно, иногда крестя его упрямый лоб. — Заявился в этот Божий мир пятым ребенком, а стал первым. Власть в Орехове забрал, ишь его, и в Москве забирает». Втайне?то она гордилась сыном, да что там — и побаивалась. Саввушкой, сколь его ни шпыняй, не покомандуешь, как покойным Тимофеем Саввичем; при всей суровости к людям, тот жену слушался, ее советы всегда принимал. А Савве скажи хоть что?нибудь — сейчас же бизоньи рога выставит. Виданное ли дело — в купеческий, да старой, крепкой веры, дом какого?то евреенка притащить!
Савва, словно почувствовав ее внутренний недовольный голос, маслицем лампадным по душе провел:
— Вот вы, мамаша, попрекаете меня, что с художниками разными якшаюсь. А хочу я память о вас запечатлеть. Не Левитан, знаменитый художник хочет портрет с вас писать. Приводить ли на смотрины?
— Фамилия как его?
— Серов, матушка, Серов.
— Не евреенок?
