— Чистейшей русской веры, матушка.
— Ну ладно, коли так.
Не первый раз разговор об этом заходил. И Сергей, и Аннушка-профессорша ей об этом толковали: образ ваш, как иконку, хотим на память почтить! Не с той ли лукавой мысли они с Сережкой и Левитана?то на зады отцовской усадьбы затащили, мастерскую для него оборудовали? Да этот взбалмошный Исаак все больше рощи, облака да реки рисовал, портретов, тем более купеческих, чурался. Да и веры какой — страшно сказать! Вот на Серова и поманили, а ходатаем пред своим знаменитым учителем Левитан и взялся. Хитромудра мать, да сын?то разве без хитростей?
Под это благодушное настроение и следовало бы отбыть восвояси — в Орехово, где ждали дела и где скучала, не видя мужа, Зинуля. Но мать не могла так просто отпустить директора-исполнителя Никольской мануфактуры. Главная московская контора была все- таки в ее руках. Да и в Орехове были ее верные осведомители, о каждом шаге сынка доносили. Вот и угораздило ее попрекнуть:
— Слышала я, Савва Тимофеевич, что ты ссыльных опять на фабрику принимаешь?
— Принимаю, Мария Федоровна, — иее по имени назвал. — Но только дельных людей.
— Все равно. Как можно? Они родителя нашего до суда довели!
— Не хотелось бы ворошить память родителя. Земля ему пухом! Но ведь он сам себя до суда довел. Непомерными штрафами. Своевольством мастеров. Житьем-бытьем в бараках, с двухъярусными нарами. Одиннадцать с половиной часов рабочий день! Подумать страшно, не то что жить так. Как могу, улучшаю условия. Хорошо отдохнувший рабочий и выработку больше даст.
— Все так, все так, прибыль хорошо растет, я как пайщица не могу пожаловаться. Но чего же пущать обратно главных?то смутьянов? Фабра, она и есть фабра, смутьянов в зачинщики толкает. Сказывают мне, — опять многозначительно надула она и без того пухлые мордовские щеки, — сказывают, что Алешка Барышников, возвернувшись из Сибирей, был принят тобой и даже в чин старосты возведен. Одна какая?то баба- закоперщица, которая родителю в глаза немытыми своими пальцами пыряла. Севастеей, что ли, зовут? На Урале ли, здесь ли где брюхо нажила — с выкормышем прямо на фабрику заявилась. Мало ее, так и ублюдка?то в ученики принял. С какой такой блажи?
— Если есть ко мне претензии, я на правлении дам отчет, Мария Федоровна, — сухо ответил он, не замечая, что повторяет слова, сказанные и отцу при последней ссоре.
Но ведь и матери на последнем слове не стоялось. Слишком много нашептали в последнее время, проверить следовало.
— Эта Севастея — закоперщица?то, сказывают, отсюда в пузе выблядка на Урал повезла?
— Замужем она была, да муж на Урале помер, вот и вернулась на родину. Что такого?
Савва понимал, что нашептали ей гораздо больше того, что было на самом деле, и хотел уже уйти. Но мать остановила его последним вопросом:
— Выблядок?то, сказывают, не от тебя ли?
Савва грохнул по столу не тише, чем, бывало, отец. Чайные чашки в пляс пошли, а одна на пол прыгнула, как смертоубивица.
— Посуду?то чего, бизон, бодаешь? Меня?то чего рогами пыряешь? Ой, смертушка пришла моя!
Она завалилась боком на диван, а из всех двадцати комнат, из всех щелей как крысы толстобрюхие приживалки и монашки прянули, защищая свою благодетельницу. Кажется, кроме одной, которую Савва, убегая, там же в сенях встретил.
— Давай стакан какой ни есть!
А у нее даже два в припасе было. Савва в ярости распахнул сюртук, бутылку, которую хотел распить с Серегой, выхватил и вдарил донышком о каблук. Но не водка же, не получилось.
— Давай чего?нибудь!
Смышленая монашка была, веретено где?то тут же сыскала. Савва обломил острый конец и пробку вбил внутрь. Монашка посмеивалась. Как глянул сквозь солнечную бутылку — зря она на себя бабий возраст нагоняла. В угоду благодетельнице, что ли?
— Ну, нечего по-воровски, — расхохотался он, слыша вдалеке домашние ахи и охи. —
Пойдем в мастерскую к художнику.
— Пойдем, ежели тут неудобь какая, — все правильно решила монашка.
Мастерская Левитана была в самом конце садовой чащобы. Садовники туда не добирались. Тропинка сквозь кусты торилась Левитаном да разве что его приятелями. Савва продирался как истый бизон, монашка едва поспевала. Но хозяйкой оказалась смекалистой — тут же нашла на неубранном столе две рюмки, ополоснула их под рукомойником и кое-какие куски рыбы да ветчины на чистую тарелку собрала. Все?таки за безалаберным Левитаном прислуга время от времени присматривала, посуду подновляла.
— Ну, господи благослови, — одной рукой он обнял податливую монашку, а другой податливо же и чокнулся.
— Благослови и меня, господи, — и она как о деле обыденном попросила.
— Не стара ты еще-чего в благость потянуло?
— Пропитание потребно. Не на панелю же идтить.
Ну, прямо как ниспослана с неба! После ссоры?то с матерью.
А о Левитане и говорить нечего: постель с дивана — он здесь часто и ночевал — со вчерашнего не убиралась. Да чего там — прямо манила своей раскрытостью. Река с холста катилась, облака над монашеской головой встали, да и церквушка какая?то крестом поманила — все как следует, истинно, благословясь. Разве что вопросить в уста желанно разверзтые:
— Что, скучно на постном?то, голуба?
— Скучно, голубь Савва Тимофеевич, оскоромиться захотелось.
— Бедовая ты! — Не терял он времени, ощипывал черные перышки, под которыми и беленькие открывались.
— Нет, голодненькая.
— Ну, так и покормлю же я тебя, голуба!
По обширному, одичалому саду уж приживалки начали шастать — время?то летит незаметно. Они перекликались истинно как в лесу:
— Ау, нет там Саввы Тимофеевича?
— Ау, нетути. Куда он подевался?
Выход из усадьбы всего один, а ведь в окошках?то сколько голов торчало?
— Набедокурил да и пропал незнамо куда. А благодетельница наша.
— Да что с ней станется! Поохает — да нас же и примется шпынять.
— Ничего, за такие хлеба можно и потерпеть.
— Можно, — огладил напоследок Савва белые перышки, еще не прикрытые черными крылами, и наказал: — Погоди тут маленько, пока уймутся ваши праведницы.
— В старости и я праведницей стану. — был грустный ответ.
— Ну, до этого еще далеко, голуба! — утешил ее, убегая на самые зады.
А там через забор — да к Хитрову рынку. Видел бы кто Савву-миллионщика!
Впрочем, он почистил и свои перышки, прежде чем выйти на улицу и окликнуть пролетевшего было мимо лихача:
— Эй, погоди!
Обернувшись, лихач тут же и рысака развернул:
— Не приметил было, богатым будете, Савва Тимофеевич.
— Буду. — Поторопил на вокзал. — Гони к поезду!
Вся лихая Москва его знала, как было не постараться. А у него ведь спешное дело — хоть мысленно, да надо же было перед Зинулей покаяться.
Глава 4. Приглашение во князи
Жизнь круто шла в гору. Савва Тимофеевич Морозов получил все чины и звания отца-
