ли, пьяный дебош, пожар или разбой какой? Хозяин отвечает не только за фабрики — почитай, за весь городок и за все его окрестности.
Штаб-ротмистр занимался своим обычным делом, то есть закусывал за столиком, где гости оставляли шляпы и трости.
— Ума не приложу, Савва Тимофеевич, как быть! — вскочил он с набитым ртом и в таком смешном виде вытягиваясь во фрунт.
— Было бы что прилагать.
— Было, было! — не понял ироничного смысла вечно хмельной штаб-ротмистр. — Ваша ссыльная с другим ссыльным под ручку ходят!
— Да мне?то что, ротмистр? Пускай хоть по кустам бузыкаются!
— Са-авва Тимофеевич! Да кустики?то — не пустяки. Сами знаете, у меня немало верных.
—... стукачей?
— Пускай так, пускай стукачи. Полиции без них не обойтись. Мою?то морду всякая собака знает.
— Уж это истинно, ротмистр.
— Вот-вот! — проглотил он наконец застрявший было кусмень ветчины. — Соглядатаи?то из фабричных, к ним нет и подозрения, крутятся промеж ног.
— Прямо под юбками?
— Да пущай хоть и в юбках! — съехал на свои шуточки Устинов. — Главное, что они там узрели.
— Завидки берут, ротмистр? — хотел уже плюнуть Савва Тимофеевич да пойти отдохнуть с дороги.
— Слова узрели! Какие!..
— Да-а, провидцы.
— Вот именно, СавваТимофеевич, вотименно! Противо… правительственные! Севастея Ивановна да ее спутник, тоже из ссыльных, по фамилии Ульянов. Адвокатишка какой- то.
— Впервые слышу, ротмистр. Мне?то до всего этого какое дело?
Он все?таки плюнул на свой собственный паркет, так и не дослушав велеречиво пьяного ротмистра. Прилег на диван, приобнял присевшую возле него Зиновею и даже поласкался:
— Какая ты у меня!..
— Какая ж? — готовно вспыхнула она.
— Ночью доскажу, — досадливо вскочил он.
Зиновея нахохлилась, а он взял шляпу и вышел на улицу. До фабрики недалеко, пешочком. Он любил этот ежедневный моцион. В самом деле, надо посмотреть, что там такое?
Дурошлеп Устинов, давно и бесповоротно купленный с потрохами и ставший просто хозяйским охранником — приживальщиком, ради теплого местечка стучать на него во Владимир не будет, но ведь сказано — дурак. А это не лучше родича-стукача Назарова. Про какого?то заезжего адвоката ничего толком не мог объяснить!
Но с другой стороны, адвокаты — они же по судебным тяжбам таскаются. Или душу дьяволу продают, как Алексашка Амфитеатров!
Опять его на газетные доносы потянуло, но ведь главная?то улица здесь одна. И ведет она прямо к фабрике. А на подходе встретился именно тот, знакомый Севастеи Ивановны. Если адвокат, то одет вполне прилично. Он, кажется, ждал появления хозяина. Был без сопроводительницы. Этакий вежливый, рыжеватый крепыш с наметившимися уже ранними залысинами. Он приподнял шляпу и без обиняков попросил, то ли немного картавя, то ли на французский манер грассируя:
— Позвольте напроситься к вам на беседу, уважаемый Савва Тимофеевич?..
— Не имею чести быть знакомым! — отрезал Морозов и без ответного поклона прошел на фабрику.
Закурив в своем кабинете, он вызвал секретаря и велел:
— Пошлите за контролершей Севастеей Ивановной.
— Слушаюсь, Савва Тимофеевич, — ответил тот с какой?то скрытой в глазах усмешкой.
Директор-распорядитель догадывался, что это тоже стукач матушки Марии Федоровны, и порывался было прогнать его, но та упросила:
— Он из дальних наших родственников, без отца, без матери! Как можно?
Вот так: кругом родичи насели! А тут еще какие?то адвокатишки у ворот фабрики толкутся.
Раздражение его прервала Севастея. Она остановилась у порога и сама с умной проницательностью объяснила:
— Я знаю, зачем вы меня позвали, хозяин. Но уверяю: ни для вас, ни для фабрики этот адвокат опасности не представляет.
— Еще бы мог представлять! Что он тут делает?
— Он научные материалы собирает. Мне трудно понять. Хочет узнать, как капитализм в России появился.
— Гм… Капиталисты! Газетчики!
— Да он вроде в газетах не работает.
— А где же работает? И с какой стати вы стакались?
— Не знаю, где работает. И вижу его в первый раз, хозяин.
— У меня, кажется, имя когда?то было?
— Было — и сплыло. Что вы на меня так воззрились, Савва Тимофеевич?
— Воззрился?.. — удивился Морозов. — Уплыло ведь все по Клязьме-реке.
— Уплыло все, Савва Тимофеевич, не терзайте себя. Спасибо вам за доброе отношение ко мне… Ик сыну.
— Да я сынка твоего и не видывал!
— Как?нибудь покажу. Не у себя же дома, на улице, гуляючи.
— Ладно, Севастея Ивановна. В соглядатаи тебя не вербую, все равно не пойдешь, но если назреет у рабочих какая горячая потребность — не посчитай зазорным предупредить меня. Для общей же пользы.
— Это обещаю, Савва Тимофеевич. Мне можно идти? А то ведь за дверью, поди, шепчутся.
Он отпустил ее, не скрывая тревожной мысли: если все рабочие наберутся ума, как вот эта фабричная Севастея Ивановна, — плохо или хорошо станет хозяевам?..
Не так уж много прошло времени, как она принесла со спокойной извинительностью книжонку, с обложки которой опять прокричали слова: «Развитие капитализма в России».
— Капитализм! Да что они все в нем понимают?..
Севастея молча показала страницу, заложенную листом подорожника. Нельзя было не зацепиться за первые же слова:
«Савва Морозов»?
Удивлению не было конца, но Севастея взглядом советовала читать дальше. Слава богу, это все?таки не о нем, а о родоначальнике-деде.
«Савва Морозов был крепостным крестьянином (откупился в 1820 г.), пастухом, извозчиком, ткачом- рабочим, ткачом-кустарем, который пешком ходил в Москву продавать свой товар скупщикам, затем владельцем мелкого заведения, раздаточной конторы, фабрики. В 1890 году на четырех фабриках, принадлежащих его потомкам, было занято 39 тысяч рабочих, производящих изделий на 35 миллионов рублей».
Тот самый адвокатишка?..
Но фамилия стояла другая: Ленин.
Из евреев, что ли, что фамилию меняет?..
Савва Тимофеевич Морозов, неугомонный распорядитель-директор — лучше сказать, все?таки хозяин Никольской мануфактуры и всех примыкающих к ней фабрик и заводов, терпеть не мог, когда дела шли слишком уж хорошо. Лишним себя чувствовал. Забывал при этом, что сам же и отлаживал дедовский механизм; он крутился на износ, но никогда не изнашивался, ибо смазка была хороша. Главное, чтобы вовремя подкрутить- подвинтить, а потом и смазать. Морозовские «штуки» катились по всей России, разматываясь в необъятные ковры. Чего же более?
