Так в"скифских"стихах встречается совсем не"скифский"мотив. За смутными"языческими"образами"Скифских черепков"вдруг проглядывает истинный смысл устремлений поэта. Хотя на чисто психологическом уровне этот сборник вызван вполне определенными переменами в жизни Кузьминой–Караваевой, за тоской по родине стоит нечто более важное, чем тоска по Анапе с ее древними курганами, чем даже стремление силою поэзии реконструировать историческое прошлое русских, предками которых почитали скифов, как эти стихи поняли некоторые современники[10]. Есть у них более глубокий, религиозный смысл. Рай детства попран, забыт, его больше нет. Тождество родины с родными местами, Кубанью, Югом иллюзорно. Чтобы это понять, надо было испить отраву знания, попасть в Петербург – символ чужого мира ("мира сего"), захватившего всю землю. Этот"мир сей"теперь везде (в полях станичных тот же туман, что и в Петербурге). Отсюда стремление вернуться на родину, которая понимается не географически и не исторически (Скифия это только"тень"истинной родины), но метафизически.
Поэтически плодотворной явилась мысль Кузьминой–Караваевой, что через историческое прошлое (в данном случае язычество) можно понять настоящее (в той мере, в какой оно сродно по состоянию духа с этим прошлым). Так через поэтику"скифства"удается передать муки молодой женщины в ее несчастливом браке, тоску по Богу, по истинной любви.
Вторая часть"Черепков"("Невзирающий") посвящена, главным образом, отношениям с"владыкой", за которым стоит образ первого мужа поэтессы. Эти отношения не сложились, героиня высказывает такое предположение о причине:"Иль жду я не царя, а Бога, / Чтоб лечь на пламенный костер?"(33 – в издании 2001 г. ошибка:"Бог" – с маленькой буквы). В отсутствии Бога муж невольно ставится на Его место (именуется владыкой), но устоять на этом месте не может. Самопожертвование ему в качестве владыки ("Но я врага целую стремя, / Молю: мечом меня ударь"(36) противоестественно, в нем уже заложена причина разрыва – такие отношения вынести нельзя. Противоестественность эта возникает от того же перенесения на мужа качеств Бога ("владыка","господин"). Став монахиней, мать Мария часто будет обращаться к образу"меча", но там это будет меч Слова Божия (ср. Евр. 4, 12). В"Скифских черепках"это либо символ власти мужчины над женщиной – очевидный эротический символ, либо"меч талисманный", который хранится в музее вместе с древними монетами – чудесное оружие, вышедшее из употребления.
Утрата Бога, происшедшая в 1906 г., не привела Кузьмину–Караваеву к атеизму: она избежала его, поскольку тяжело переживала утрату того, что ей было дано как первоначальный дар благодати. Даже ее"языческий"период отмечен тоской по Богу, поиском духовной родины (Иерусалима), найти которую пока не удавалось.
Преградой между поэтессой и Богом часто вставал другой человек,"Господь"и"господин", смешивались в одно:"Мне не быть рабой господней, / Не носить его вериг… / Я раба без господина, / Не могу главы склонить"(35). Результатом таких отношений была невозможность общения, ни с Богом, ни с мужем. Все это – отношения, при которых"царь ей могилы дороже, / Ему – ее взгляд и молитвы"(41) – кончается усталостью ("Рабыней царя она стала. / Путь пройден последний, единый… / Царица устала, устала…"(41)) и одиночеством:"Опять одна, всегда одна… / А парус плещется опав."(38).
В безблагодатном состоянии, в котором пребывает лирическая героиня, единственным утешением, быть может, является отображение этого состояния. В самом деле, в любом состоянии духа, каким бы отчаянным оно не было, для человека культуры остается еще возможность – передавать,"выражать"его. Этим, вероятно, объясняется то, что Кузьмина–Караваева, несмотря на острое желание вырваться из мира петербургской богемы, довольно долго оставалась в нем. Только постепенно пришло понимание чуждости и"Цеху поэтов". Свое отличие от Н. Гумилева, А. Ахматовой и других акмеистов Кузьмина–Караваева сформулировала в"Последних римлянах". По ее мнению, путь акмеистов не был отмечен таким напряженным исканием Бога, веры, грядущего мира, как путь"мудрых"(т. е. символистов). Кредо акмеистов, в первую очередь лидера этой группы Гумилева, она понимает так:"Единственным достойным делом на земле он считал быть поэтом. Остальное все принадлежит к умирающей современности; остальное все временно и сроки ему поставлены краткие, – поэт же один творит для грядущего, поэту одному дано избавить современный мир от смерти и вынести осколки его в будущую жизнь"(569). Вспомним О. Мандельштама (самого философствующего из акмеистов), который в"Утре акмеизма"(1912) писал:"Существовать – высшее самолюбие художника. Он не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства"[11]. Истинным бытием, противостоящим"действительности", для акмеистов было само творчество. Что касается религии, то Н. Гумилев считал ее (в отличие от поэзии) делом не личным, а коллективным, но в принципе исполняющим ту же роль – "руководства в перерождении человека в высший тип"[12]. В этой перспективе роль поэзии для человека (личности) едва ли не превосходила роли религии.
Именно такие взгляды, в конечном счете, и не разделила Кузьмина–Караваева. Уже в"Скифских черепках"чувствуется, как она мучима тоской по Богу, по истинной любви. И хотя она всю жизнь не переставала писать стихи, они никогда не были для нее большей (или хотя бы такой) реальностью, чем опыт любви к Богу и ближнему. Искусство для нее не имело абсолютной ценности, дело творчества было подчинено любви (это касается как поэзии, так и живописи и религиозной философии).
Несомненно, с точки зрения качества стихов, позиция акмеистов была весьма плодотворной. Поэзия А. Ахматовой, О. Мандельштама, многие стихи Н. Гумилева являются эталоном, классикой, чего не скажешь про большинство стихов Кузьминой–Караваевой, но вот личность матери Марии, ее судьба, духовный путь, представляют не меньший интерес и вызывают не меньшее уважение, чем личности ее соратников по первому"Цеху поэтов". Свою задачу она увидела в ином, нежели создание совершенных произведений искусства. О своем отношении к Н. Гумилеву и А. Ахматовой она написала:"Ни с ним, ни с ней не по пути"(623). В свою очередь Н. Гумилев, написавший в рецензии на"Скифские черепки", что задачей автора было"создать скифский эпос"[13], оказался на удивление слеп к духовному существу стихов. Он отметил, что автор открывает в качестве прародины русских древнюю Скифию и"воспоминание"об этой родине – главное в сборнике. Религиозный же аспект стихов, их личностное измерение ему было неинтересно и непонятно.
Между тем, религиозной проблематикой пронизан весь сборник, особенно его заключительная часть и предисловие, где более всего обращает на себя внимание тема"чуда"("дети всегда просили о чуде, но не хотели отдать за него царствия небесного"(27). Эта тема разрабатывается у Кузьминой–Караваевой и дальше: в переписке с Блоком, в философской повести"Юрали"(1915), в"Руфи"(1916), мы остановимся на ней позднее.
Завершая тему"язычества", обратимся к сборнику"Дорога"(1912–1913). Весной 1912 г. поэтесса, измученная отношениями с первым мужем, уезжает лечить сердце в Бад–Наугейм, после чего, вероятно, приняв решение о разводе, отправляется в Анапу. В рукописи"Дороги"указаны эти два места ее написания. В январе 1914 г. Кузьмина–Караваева направила рукопись этой книги (56 стихотворений) А. Блоку[14], который критически отозвался о качестве стихов, и книга так и не увидела свет. Часть стихов из нее вошло впоследствии в сборник"Руфь", часть не была опубликована. Тем не менее, рукопись с пометками А. Блока сохранилась. В настоящее время она находится в рукописном отделе РНБ. им. Салтыкова–Щедрина в Петербурге. Эта рукопись представляет особый интерес для исследователей, как творчества Кузьминой–Караваевой, так и Блока. Для нас она важна как переходное звено между"языческим"и"пророческо–библейским"периодом в творчестве Кузьминой–Караваевой, переход от"Скифских черепков"(1912) к"Руфи"(1916).
В период создания сборника"Дорога"значение А. Блока для Е. Ю. Кузьминой–Караваевой все больше возрастает. Она встретилась с ним впервые в 1908 г., но эта встреча, хотя и произвела на нее сильнейшее впечатление, не привела к установлению между ними никаких отношений. Состояние духа А. Блока было тогда чрезвычайно тяжелым, и он целомудренно отстранил от себя,"погибающего", молодую девушку:
