и думал, что тем самым его отменит он написал, имея в виду не только «оккупашей», хотя, конечно, и их тоже, но в основном своих соотечественников, погрязших в «беспомощности и бессилии», лишенных библейского гнева и библейской откровенности, преданных и своей Церковью, которая не выступила открыто против Вторжения и не призвала к выходу на площадь.
Поэт знал, о чем говорит. Еще в поэме «Танатея», написанной за год до Вторжения, он бескомпромиссно высказался о своих современниках и всем своем поколении, жизнь которого неминуемо должна была вылиться в «беспомощность и бессилие»:
Всё что мы могли Танатея это ловить с поличным обезьяну в зеркале и представлять свидетельства об этом запечатанные плевком Всё на что мы были способны Танатея это материться убивая собственную любовь лаская пестуя и славя при свечах ненависть Всё что мы сумели сделать Танатея это размножить наши потребности подобно мухам облепившим лампочку в привокзальном буфете города Волос-на-Помойке События 1968–1969 годов вошли в медитативных дневниках Дивиша в тот раздел, который при издательском отборе текстов получил рабочее название «Finis Bohemiae» [ «Конец Чехии»].
Деспотия руководит спряжением глаголов: знает только такие его виды Замордовала Замордую Мордовать буду. Деспотия выделяет точно человека с растерянным лицом и человека с растерзанными внутренностями. Обоих она замуровывает в забвенье. Деспотия отходчива: дальше всего она заходит, когда у нее полные штаны, и преходяща: длится уже целую вечность, а переходит к оружию последней марки: сеет дубиной, пашет бумерангом, и все с ней будет в порядке: вулкан плюнет за сто лет раз и погребет три культуры а там и это ничто. «Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это…»
Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это, сын бы мне плюнул в глаза и остаток жизни, отпущенной мне, был бы изгажен. Я этому свидетель, и то, что я рассчитываюсь с вами, такая же правда, как то, что думаю я уже только о Боге. Я этому свидетель и не жажду мести, иначе мне пришлось бы сойти с ума, взращивая ее, а остаток души, исписанный Бог знает каким вариантом попыток примиренья, пришлось бы мне разорвать в клочья. Но я этому свидетель, так что вначале человек цельный, всем этим я был расщеплен на пьяницу в обносках и на стремящегося к свету, на того, кто одной рукой принимает дар, а другой рукой готов швырнуть камень. Я этому свидетель, я видел этих бесов, и это такая же правда, как то, что возможность что-то изменить или оставить неизменным за пределом моих возможностей. «Никто уже не поверит ни единому вашему слову…»
Никто уже не поверит ни единому вашему слову,
