Литературный гид: 1968

первобытный звук ворочается в ваших дырах,
                                                                        сползает
по скользкой наклонной в выгребную яму
и там, в клубке, волохается с волками.
Хотя волк-то благороден! сегодня вы мне снились —
чумной бактериальный фарш в кишечных
                                                                 километрах,
из ниоткуда в никуда валил и мучал меня кошмар.
Так вот ваш образ! а еще
вы как мокрицы, когда отваливаю камень
                                                          у высохшего колодца,
и они, ослепленные солнцем ползут врассыпную.
У Бога множество непостижимых подобий,
но ваши я знаю как свои пять пальцев
и потому с вами все ясно.
Вы жутко одиноки!
                            так глубоко зашло ваше изгойство,
что вам плевать уже на всё,
                                        и вы дрочите на сожженный лес,
по берегам быстрин дубасите форелей,
не держите огонь в костре,
оставляете за собой лишь Каинову чадащую гарь.
Всё вам позволено! За вами — Молох.
А жизнь вы отняли у нас. Но и в том, что осталось,
мы должны были выжить.

«Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык…»

Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык[2],
вырежь его у себя, вложи его в дупло моих уст,
смети стихи, сбрось в пекло
             всю эту болтовню.
Изгони паука с потолка склепа,
изогнутого напряженным глумленьем.
Пробуди льва, вооружи меня когтем,
преобрази меня в нечеловеческое,
в призрак, который кончает и начинает.
Ты, носитель базовой харизмы, ссуди мне язык,
которым я сотворил бы ближних опять ближними,
которым я смог бы поставить их пред лице ангела.

«Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился…»

Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился
                    в подвале собственного дома,
ну и нашли б меня там дней через пять-десять.
Со мною это тоже было так, что трижды проворонил
                   собственную гибель
и вновь был осужден на жизнь, а жизнь эта
                   лишь длящаяся смерть.
И я тоже вламывался осколками стекла
                                                            в собственную кровь,
и всё это было мне до фени, ведь за этой гнусью
                  я чуял сон,
единственное, что у меня оставалось,
                                                чтоб и это у меня взяли,
чтоб на следующий день очнулся я в аду без фигур.
И я тоже обжил умом лишь обломок вселенной
и после долгого блужданья не пришел никуда,
                  повезло только вот в это место.
Но и во мне не угасла, нет, не угасла тяга
покончить с этой изувеченной жизнью, послать
этот устроенный нам обман,
кричать, не переставая: Ложь!
                                            Смертельная гнусная ложь!
Ведь и в меня тоже вмонтирован золотой крест
так прочно, что его не вырвет
                                           никакое будущее страданье,
крест, усыпанный драгоценными камнями,
                                                                  крест моего отца,
                 он прекрасен,
ведь и я был озарён и никогда не переставал верить,
что этот ад свидетельствует о Рае.

Большевикам

Уже ничего ни от чего ни от потопа ни от позора
лишь пара книг которые нравились Махе[3] ,
взгляд сына, лестница в голове,
отрава совокуплений, осколок песни смычка, но вы