Господин Ван Клаэс решил, что пора свинье получать диплом о начальном образовании.
После войны люди, кажется, расположены были принимать если и без благодушия, то хотя бы и без враждебности, события самые невероятные.
И в том что Ван Клаэс приведет своего хряка — а свинью так все и звали Ванклаэсов хряк — на экзамены, никто не увидел мистификации, напротив, все ждали: то-то будет зрелище!
Родители пытались — что ж, дело похвальное — пристыдить своих чад: провалиться, и перед кем — перед свиньей!.. Но школьники, надо признать, относились к такой конкуренции спокойно: неспособные проявить хоть чуточку прилежания, они были начисто лишены духа соперничества.
День экзаменов был для Ван Клаэса настоящим праздником. Соискатели собрались в зале мэрии. Заглядывая в окно, он смотрел на свою свинью, сидевшую между сыном бакалейщика и сыном сельского сторожа. Церемонией руководил мэр, и вот, покончив с письменным экзаменом, перешли к устному.
Когда пришла очередь свина, благонравное животное вышло на сцену на одних только задних лапах; передними свин собирался жестикулировать.
Это был триумф. Победа над всеми соискателями была обеспечена. Ванклаэсов хряк выслушал похвалы с милой улыбочкой и, прошествовав мимо сына колбасника, одного из школьных своих товарищей, шепнул ему на ухо: «Ох и наделаю же я из тебя окороков да колбас, дай только срок». Бедный малыш вернулся домой сам не свой от страха. Родители пытались успокоить его, но он все худел и бледнел, пока не стал совершенно непригодным для околбасивания и не умер от слабости. На этот раз хряково предсказанье не сбылось.
А сам хряк лишь ухмылялся, внимая хозяйским похвалам: Ван Клаэс любил покуражиться над людишками.
Хозяин и ученик вернулись домой с ликующими сердцами и за живой беседою.
В тот вечер старая Гертруда сделала свину щекотливый намек, что пора осваивать правила человеческой гигиены. Тот смерил ее лукавым взглядом, после чего, скрестив на животе лапы, объявил зычным баском «Oceano nox» и затянул:
Старая Гертруда воздела руки к небу и юркнула в кухню.
Свин с господином Ван Клаэсом, оба попыхивая трубками, только хрюкнули в кулачок.
Спустя два года после этого памятного денька господин Ван Клаэс открыл образцово-показательную школу.
Окружив себя церемонным синклитом прославленных профессоров всех гуманитарных и точных наук, он пестовал умы трехсот молодых поросят, всех как один подвергнутых Тухлидовой операции — так почтили в науке память о том простеце, кто сотворил такое в неразумии своем.
Все эти поросята были очень приятной наружности, а рвение, с которым они предавались учебе, восхищало преподавателей. В некоторых смешанных классах, где поросята сидели за партой вместе с вялыми, сомнительно хмыкающими подростками, именно поросята регулярно одерживали верх на всех экзаменах.
Мир зашелся в изумлении, когда газеты возвестили, что юный поросенок получил степень доктора права. Еще один готовился к поступлению в Политехническую школу, и многие уже задавались вопросом, какой оборот примет дело, если его туда примут.
Господин Ван Клаэс, со своей стороны, завел себе свиненка на побегушках, эрудита и остроумца, который точил ему карандаши и бегал за него по тяжбам и разбирательствам.
Интеллектуальная элита все больше привыкала к использованию этих покладистых и работящих зверюшек, и примеру господина Ван Клаэса и его секретаря последовали те, кто чувствовал умственное переутомление, причем своих «доверенных пятачковых» они выбирали из выпускников Ванклаэсова заведения.
Успешное применение этого метода позволило не ограничиваться одной лишь свиной породой для Тухлидовой операции. Использовали и ослов, и собак, и баранов, и быков. Характерные черты породы, помноженные на человеческое воспитание, обеспечивали работников для самых разных областей умственного труда, который страшно изматывал людей и к тому же плохо оплачивался.
У господина Ван Клаэса была собака, которая бегала по магазинам, торговалась за кусок масла не хуже любой хозяйки и шпарила без ошибок всю таблицу умножения. Однако подчиненные, способные достичь вершин человеческого знания, рекрутировались из свиней и баранов. Ослам, даже и самым ученым-разученым, недоставало боевого духа. Они славились тем, что составляли пухлые тома комментариев к литературным редкостям, до которых публике не было никакого дела.
Не прошло и пяти лет со смерти господина Ван Клаэса — прослывшего, кстати сказать, благодетелем человечества, ни больше ни меньше, — а интеллектуалы уже переложили на четвероногих секретарей все тяготы своих профессий.
Как некогда тягловых животных, которых он завел, чтобы не таскать самому грузы, теперь человек завел себе животных мыслящих, чтобы правящие классы смогли вкусить всю сладость безделья.
А поскольку физический труд сменился машинным, человеческое племя разжирело и обрюзгло, лица у всех стали бледными, точно у глубоководных рыб. Портрет председателя Сообщества наций, годы спустя обнаруженный в одном провинциальном музее, оставлял по себе смутное впечатление: неясно было, кто перед вами — значительное лицо или горшок с айвовым желе, опрокинутый на стол заседаний.
В ту пору жизнь приняла, что и говорить, чудной оборот. На улицах — ни души, одни бараны да поросята, бегущие на судебное заседание или еще куда, хлопотать по хозяйским делам. Заходишь на парижскую Биржу — и там одни звери: прожженные и азартные, визгливо выкрикивают котировки валют или потягивают в соседних барах марочные ликеры.
А настоящие люди в это время спали или развратничали. Каждый гордился своей свиньей, как самим собой.
Особенно ценился баран-доктор права. По мере развития личности эти животные обрели лоск и полюбили завиваться у парикмахера. На завивку барашка горячими щипцами уходило три часа, и стоило это сотню франков. Снобизм заразителен — и вот уже люди стали подражать своим «скотам- поверенным».
Для всякого праздного толстопуза высшим шиком стало походить на барана. Отдельные индивиды, совсем заплывшие жиром, еще и всячески старались, чтобы их лица походили на рыла.
Не считая этих мелочей, так оно все и шло заведенным порядком. Только под конец 2970 года в государстве начинают назревать первые конфликты.
Глава третья
Ошибка
У доктора медицины по имени Дю Кисель была в самом богатом квартале города клиника, привлекавшая множество посетителей. Разумеется, сам доктор в ней появляться и не думал. Как и все интеллектуалы того времени, он препоручил все дела своему барану-секретарю, дипломированному медику, которого звали Обнаглье.
Этот Обнаглье приобрел некоторую известность, и Дю Кисель, что называется, пожинал ее плоды.
У Обнаглье не было ни жира, ни шерсти, а над черепом, совершенно лысым, — как, по народному поверью, и подобает тому, кто работает головою, — топорщились в разные стороны два гаденьких ушка.
