И все бы ничего, но полковник Раух, почесывая свою блестящую лысину, чувствовал, что над соединением сгущаются тучи. И началось все это совсем недавно, с уничтожения каравана, в котором ехал святой имам Мураки. Тень Мураки начала преследовать соединение… Глупость, абсурд, недостойный внимания солдата… Тем не менее полковник чувствовал, что имя Мураки или хотя бы его образ, образ того страшного события, имя которому – месть, это витало в воздухе. Более того, казалось, что месть эта вовсе не человеческая. Она какие-то иные силы имеет и иные понятия о справедливости. Это нервировало, раздражало, мешало жить и воевать… А с чего все началось? Обвинять во всем спецназ ГРУ невозможно, это Раух прекрасно понимал. Добавили в соединение новую составляющую. Значит, и должно быть больше проблем… Это естественно… И вообще, не ему решать, какие силы должны входить в соединение. Решили, и добавили к наличным частям еще и спецназовцев. И полковника Рауха никто не спросил. И никому нет дела до того, что разладились привычные логически-следственные связи в происходящем вокруг. Иначе стало жить соединение. Более беспокойно, менее логично. Не по-армейски… Может быть, у них жизнь особая, менталитет особый, и для них все происходящее вполне нормально. Но для него, любящего строгий порядок, педантичного человека, спецназ привнес и в оперативные действия сумбур и сумятицу. Даже тот факт, что вертолет с целым взводом солдат летит сейчас сюда, на аэродром, и управляет вертолетом офицер спецназа, который взял на себя смелость полета, но не знает, как посадить машину, – это тоже раздражало и вызывало желание противодействовать такому нарушению привычной методичности.
Но Раух знал, что ничего предпринять против спецназа он не сможет, потому что не пожелает вернуть все на круги своя. Более того, он будет, как всегда, объективным и справедливым и погасит свое раздражение и беспокойство усилием воли. Но знал он также и другое, что это его усилие воли для него самого будет стоить очень дорого. Он всегда гасит эмоциональные порывы, не давая им вырваться наружу, на всеобщее обозрение, однако внутри они пылают и сжигают его самого, его организм, его нервную систему. Часто, слишком часто стало покалывать сердце. Это, понимал Раух, последствия его потребности быть сдержанным и объективным и не быть самим собой настоящим. Когда-нибудь пламя может его переполнить и прорваться наружу. Каким будет этот прорыв? Что он принесет, что сокрушит своей силой? Этого полковнику никто сказать не мог…
– Саня! Где-то здесь аптечка должна быть. Может, там нашатырь есть?
Семарглов уже весь вертолет обегал, пытаясь найти нашатырь, чтобы дать понюхать второму пилоту и хотя бы так ввести его временно в сознание. Но такого простейшего медицинского раствора не оказалось нигде.
– Не знаю… Поищи… – старший лейтенант Вадимиров сидел мокрый и грязный, словно только что из болота вынырнул, но потом он покрылся совсем не из-за жары.
Еще когда на операцию вылетали, весь взвод, наверное, думал о том, сможет ли вертолет целым и невредимым доставить их до места высадки – так гремела и дребезжала изношенная транспортная машина. Сейчас она гремела и дребезжала стократ сильнее, потому что старший лейтенант Вадимиров сделал что-то не так, и двигатель работал, будто это внедорожник, набирающий скорость с включенной пониженной передачей.
Он не боялся… По крайней мере, не за себя боялся… И без раздумий взял на себя ответственность за жизни бойцов взвода, потому что там, внизу, их ждала опасность гораздо большая, нежели в воздухе. Пусть был бы бой внизу, пусть смогли бы отбиться или оторваться от преследования, но куда податься в чужой стране, где ты враг, куда пойти из района, удаленного на расстояние половины ночи полета от основных сил. Конечно, есть где-то и другие гарнизоны советских войск. Можно и на них выйти. Но где их искать?
Когда машина была уже в воздухе и подрагивала всем телом, чувствуя неуверенность новоиспеченного пилота, как всякая машина умеет это чувствовать, Вадимиров увидел, что к островку суши, среди болот с четырех сторон стягивается не менее двух сотен душманов. Противостоять таким силам у спецназа возможности не было. Тогда Александр Владимирович убедился в том, что поступил правильно, решившись на этот полет.
Конечно, душманы просчитали ситуацию. Откуда взялись в кишлаке такие силы, это вопрос второстепенный, и обращен он должен быть не к спецназовцам, а к ХАДу, который в штаб соединения данные поставляет. Но эти душманы решили не завязывать бой в преследовании. Они спокойно посмотрели в карту и вычислили место, где могла произойти высадка советских солдат. Кроме этого островка суши, высадку можно было осуществить только в Иране, но это чревато международными скандалами, и «духи» прекрасно понимали, что спецназовцы на это не пойдут. Местность они знали хорошо, потому и двинулись к островку так смело, несколькими колоннами. И если бы они умели ходить так же быстро, как спецназ ГРУ, гибель группы была бы только вопросом времени. Старший лейтенант Семарглов вовремя прочувствовал ситуацию и приказал повысить и без того высокий темп. Это спасло всех….
А теперь всех спасал старший лейтенант Вадимиров…
В их семье своей машины никогда не было. Не столько зарабатывал отец, простой инженер-проектировщик промышленных строительных объектов, чтобы им машиной обзавестись. А Евгения Ивановна вообще не работала на памяти сына никогда, заявляя, что домохозяйка – это очень ответственная профессия. Но машина была у двоюродного брата отца, директора большого проектного института. Тоже не личная, тем не менее она всегда была в его распоряжении вместе с водителем. Иногда брат отца приезжал из соседнего города на машине. Приезжал по делам, но родственников навестить не забывал. И тогда вместе с семьей Вадимировых они выезжали куда-то за город, на природу. И там однажды водитель дяди посадил восьмилетнего Шуру к себе на колени, дав «порулить» в чистом обширном лугу, где свернуть куда-то не туда было невозможно. Ощущения были незабываемые и вспоминались потом многие годы спустя. И самое главное ощущение – возможность почувствовать, что сила твоих рук переходит в силу машины, в несравненную с человеческой силу машины. Шура «рулил»… Поворачивал и вправо, и влево, максимально круто, потом в обратную сторону столь же круто, потом по возможности выдерживал движение по прямой, хотя это было не так интересно, и опять с удовольствием поворачивал в одну и в другую стороны. Но тормоза он не касался. Просто не дотягивался до тормоза. Впрочем, его это мало беспокоило, потому что он не ставил себе задачу остановить машину…
Оказавшись за рычагом управления вертолетом, Александр Владимирович вдруг вспомнил этот момент из такого далекого сейчас детства. И большого труда ему стоило себя сдержать, чтобы не «повертеть» тяжелый «шмель» так, как он крутил легкий вездеход. И все же несколько раз, словно пробуя управляемость машины на случай возможной надобности, он плавно повернул рычаг вправо, потом и влево, чувствуя в меру крутой крен. Это было приятно… Приятнее простого полета по прямой, сверяемого только с радиокомпасом…
Летать на вертолете старшего лейтенанта Вадимирова некогда, грубо говоря, учили. Не на занятиях по спецподготовке, как учили многих других, имеющих специальное задание, а по его собственной просьбе точно такие же пилоты-друзья, как те, с кем приходится летать сейчас. Учили еще там, дома, до войны. И не слишком долго… Научили чуть-чуть взлетать, научили чуть-чуть летать… Но ни разу не дали возможности совершить посадку, потому что посадка – дело очень сложное и до действительной попытки требует длительной отработки на тренажере. Александр Владимирович летел и чувствовал себя точно так, как чувствовал тогда, в детстве, за рулем автомобиля. Словно он сидел на чьих-то коленях…
Отдавая себе полный отчет в происходящем, Вадимиров четко осознавал, что умеет только чуть-чуть взлетать и чуть-чуть летать… И нисколько не больше… И сначала его не сильно беспокоила мысль о том, что придется «дотягиваться до тормозов», то есть совершать посадку. Может быть, надеялся, что второй пилот в сознание придет, хотя видел, что рана у того тяжелая, похоже, пробиты и легкие, и бронхи, и внутреннее кровоизлияние мешает раненому дышать. Живым бы до медсанбата его доставить! Когда Александр Владимирович осознал это, появилось легкое беспокойство. Не было человека, у которого он сидел на коленях и который всегда мог «остановить машину». Некому было даже подсказать ему, в чем основная сложность посадки.
Но посадка предстояла не скоро, и проблемы, при определенном везении, можно было решить по радио, связавшись с аэродромом. А пока старший лейтенант Вадимиров просто летел, и ему нравился сам полет, нравилось, что сила его рук перетекает в силу винтов такой мощной громадины, способной передвигаться по воздуху быстрее любого автомобиля. Он здраво осознавал, что решиться на то, на что он решился, может далеко не каждый человек. И от этого осознавания чувствовал себя героем, совершившим подвиг для спасения всех остальных. Война помогает совершать подвиги. И все же делаются они не каждый день. На подвиг невозможно пойти, как на завтрак.
Он летел и чувствовал себя героем. Очень хотелось бы, чтобы в этот момент его видела жена… Какая она там, теряет он ее или нет… Если он теряет ее, пусть она жалеет о таком муже… Если мать ошибается, пусть гордится она своим мужем… Хорошо бы было, если бы сама мать увидела его в этот момент. Может быть, тогда она поняла бы, что, не спросив ее разрешения, сын совершил героический поступок, значит, он имеет право на собственные решения…
Он летел, и ему было почти все равно, что там происходит дома, в его квартире… Ему было даже, по большому счету, все равно, сохранит он свою семью или не сохранит… И такими ничтожными, такими мелкими представали все мучительные недавние думы, все нравственные страдания, что он смеяться над ними был готов… Или смеяться от счастья… От счастья полета…
Но счастье обладает одной неприятной особенностью. Оно не вечно…
Пробуя варьировать высоту, чтобы подготовить себя к предстоящей посадке, Вадимиров что-то сделал не так, и двигатель начал гудеть натужно, с прорывающимся иногда «кашлем». Вертолет высоту не терял и даже скорость не погасил, но что-то работало не так, и это слышалось отчетливо. И время от времени машину слегка дергало. С автомобилем такое бывает, когда слишком резко сцепление отпускаешь. Понял ситуацию и старший лейтенант Семарглов. И стал искать способ привести в сознание второго пилота, которому только что закончил делать перевязку. Но старания командира группы успехом не увенчались. Нашатырный спирт, обычно имеющийся в каждой аптечке, так и не нашелся. И Василий Иванович вынужденно успокоился, понимая, что он в данной ситуации бессилен. И присел на корточки рядом с креслом первого пилота.
– Как думаешь, долетим?
Старший лейтенант Вадимиров только плечами пожал:
– Куда-то долетим… Знать бы, куда…
– Ты справишься… Чувствую… – Семарглов попытался придать своему голосу полную уверенность и говорить так, как говорил с ним самим майор Солоухин, убеждая, что Василий Иванович курить бросил и никогда не начнет.
Вадимиров усмехнулся:
– Ты когда-нибудь гулял с чужой собакой? Злой, сторожевой…
– Я собак никогда не держал. Вообще с ними общаться не умею.
– У меня друг однажды в госпиталь угодил… Ногу сломал… Жена его с собакой справиться не может. Кавказская овчарка… Не удержит просто… А собака такая, что намордник себе нацепить не позволяет… Правда, «строгий» ошейник[17] терпит… Но там шерсть такая, что ни один шип не проколет… Попросили меня с собакой гулять… Она меня немного знала и терпела… Я гулял… И каждый раз, как на поводке вел, думал, что вот-вот на меня бросится… Сейчас ощущения такие же… Что у этого «шмеля» на уме?..
Вадимиров держал рычаг управления двумя руками. Сидел напрягшись и даже, все в том же напряжении, слегка вперед подался. И обильно потел. Не от страха, а от понимания своей неспособности изменить ситуацию. Отвечай он только за одну свою жизнь, Александр Владимирович чувствовал бы себя спокойнее. Но он взял на себя ответственность за жизнь всей группы. Взял – и только что чувствовал себя героем. Рано почувствовал… Героем себя чувствовать можно только тогда, когда дело будет завершено и взвод спокойно покинет вертолет…
Рядом раздался стон. Едва слышный, приглушенный шумом винтов и громкой вибрацией корпуса вертолета. Но оба старших лейтенанта этот стон услышали.
